Володька проснулся рано. Мать только начала растапливать печь, чтобы приготовить завтрак. Как всегда, он хотел спрыгнуть с кровати, но ничего не получилось. Ноги остались на кровати.
Любой нормальный человек в 5 лет не ощущает своих ног, а просто ими пользуется. Бегает, скачет, пинается. Но сейчас Володьке показалось, что ноги исчезли. Они были на месте, но даже не шевелились. Он попытался сесть в кровати, приподнялся и развернулся. Правая нога со стуком упала вниз. Левая осталась на кровати.
Не понимая, что происходит, Володька взял руками левую ногу и поставил её рядом с правой. Ноги ничего не чувствовали: ни прикосновения рук, ни холода пола.
И тут он испугался. Очень сильно. Попробовал крикнуть, но лишь захрипел. Мать обернулась на шум.

Николай Александрович Зиновьев, поэт из Краснодарского края, родился в 1960 году в станице Кореновской. Учился в ПТУ, станкостроительном техникуме, в университете. Работал грузчиком, бетонщиком, сварщиком. В 1987 году вышла его первая книга стихов.

В 1937 году учебный год начался дождливой, слякотной погодой, хотя обычно первое сентября одаривало весёлыми, солнечными днями.
Железнодорожная школа находилась в тридцати-сорока метрах от тупика, куда частенько загоняли порожняки, и мы — ученики младших классов — во все глаза глядели на пыхтевшие под окнами паровозы, горластых сцепщиков, повелительно размахивающих то красными, то жёлтыми флажками.
В длинных барачных корпусах, построенных еще до революции, размещалось по три-четыре класса. Я, ученик третьего класса, не был ни забиякой, ни драчуном, но постоять за себя и слабых умел всегда. И когда второгодник верзила Витька Судаков на глазах у всех накрошил в мою непроливашку карбид и чернила запузырились, а он гоголем прошел мимо, я схватил свою холщёвую, в фиолетовых разводах сумку, тяжёлую от пенала, книг и разных железяк — шурупов, гаек, гвоздей и что есть силы огрел обидчика по спине. Класс, который только что хохотал надо мной, одобрял поступок неофициального предводителя, притих в ожидании страшного, неотвратимого мщения. Судаков развер­нулся и, вырвав у меня сумку, отбросил её в сторону. Инстинкт самозащиты у меня сработал быстрее, чем я подумал, что делать. Не помню, как у меня оказалась в руке тяжелая метровая линейка, которой разлиновывали классную доску.

Был я в госпитале, лечился в плановом порядке от хронической болезни. Дело шло к выписке. И вдруг здрасьте! — мне объявили, что я должен собирать вещи для переезда в другую больницу. Ни адреса больницы, ни имён, ни фамилий медперсонала называть не стану. Пусть это будет в дымке, как в документальных кадрах, где лица прикрывают белыми пятнами.
Был вечер, когда я вошёл в палату и поздоровался. Четверо мужчин молча проводили меня восковым взглядом до кровати, стоявшей возле окна. Медсестры совершали последний обход: делали уколы, мерили температуру и покидали палаты, выключив свет. Рано. Всего-то восемь вечера. В темноте я кое-как разложил свои вещи в тумбочке, разделся и лёг в такой же, как и остальные, «покойницкой» позе — на спине, скрестив ладони на груди. Ощущение не из приятных, да ещё при полном безмолвии. Лежишь, и думы клубятся, не дают покоя… Вспоминаешь: скорая, приёмный покой, медсёстры, как призраки в белых скафандрах, меряют давление, ЭКГ, записывают на компьютере показания. Маски скрывают лица, только глаза посверкивают.

Если бы знать, что ожидает нашу ровную советскую жизнь, если бы сам Господь насторожил нас на несчастную перемену и прочие бедствия, больше бы дорожили отпущенным благом, успели бы ещё пожить в охотку, ничего такого, что не достанется запросто потом, не упустить, всякой всеми вместе нажитой привычной привилегией воспользоваться. О если бы, если бы…
Всё в той потерянной жизни обходилось проще, неприхотливей, дешевле, можно было устремляться во все концы и нигде вдалеке не пропасть. Теперь есть о чём пожалеть…Зря я не торопился, не объездил даже те земли, где меня приняла бы родня.
В Ташкенте жил брат отца Тимофей Федорович, который к братьям Степану и Петру ни разу в Новосибирск не выбирался; до войны и после войны подняться в дорогу из Средней Азии — это целая история, хотя наши елизаветинские хохлы в Кривощёкове не раз попадали в бригаду проводников, ездивших в Ташкент и Ашхабад и привозивших, помню, вкусный урюк. По отцу родня была не той заботливой дружной породы что со стороны матери (ласковая, щедрая, никого из своих не забывавшая). С двоюродными сестрёнками и братишками я и виделся чаще, и знаюсь до сих пор, а по отцовскому корню дружил только с тремя сестрёнками, любившими и жалевшими «тетю Таню», мою матушку. В Ташкенте могла бы застрять моя биография, если бы дядя Тимофей не испугался, что я приеду поступать в институт и потесню его семейство: на жалобную просьбу мою он не ответил. И может, к лучшему. Не было бы у меня Тамани, Пересыпи, не написал бы я роман о Екатеринодаре, и не встретил в хуторе у речки Псебебс моих спасителей Терентия Кузьмича и Марию Матвеевну, о которых мой первый рассказ «Брянские». И уж ни за что не переехала бы из Сибири в Ташкент или в Ургенч моя матушка.

Лет семь назад писатель и художник Леонид Сергеев выпустил повесть со странным на первый взгляд названием «Небожители подвала». Однако это никакое не фокусничество, а чистейший реализм. Речь идёт о подвальном помещении в ЦДЛ (Центральном Доме Литератора), хорошо известном каждому писателю-москвичу и гостю столицы (вход, слава Богу, свободный).
Там теперь расположен буфет. Остальная территория ЦДЛ (а она немалая — благодаря стараниям А.А. Фадеева и других наших классиков) захвачена «звёздами» ТВ и других отрядов шоу-бизнеса нынешней «демократической» России. И если вы хотите увидеть писателей — спускайтесь в подвал. Так когда-то в Париже в кафе «Ротонда», ныне, говорят, утратившем свой литературный блеск, жаждавшие увидеть своими глазами знаменитых французских поэтов и прозаиков находили их в бедном боковом помещении, а в центральной зале гуляли буржуа. Но, как известно, классики и таланты обретаются там, где их знают, помнят и любят. Наши тоже спустились с нами в подвал. Вот почему мы — небожители, вот почему Леонид Сергеев точно назвал свою повесть. И аз многогрешный, спускаясь в подвал, встречает там Владимира Алексеевича Солоухина – первого классика, увиденного мною живьём в ЦДЛ в далёком 1969 году. В подвале, а не в Дубовом зале, как было на самом деле. Он с нами, с нами. Что же касается нынешних пирующих в ресторанных залах ЦДЛ, я не уверен, что они знают, кто это такой.

Агент Центрального разведывательного управления (ЦРУ) и сотрудник Агентства национальной безопасности (АНБ) Эдвард Сноуден порвал связь с американской разведкой и раскрыл миру её гнусную подноготную. Слабый духом человек на такое никогда бы не решился, так бы и тянул свою шпионскую лямку, вмешиваясь с помощью электроники в частную жизнь людей. А Сноуден решился. Это был поступок мужественного человека, которому честь и правда оказались всего дороже. Было ему в то время 29 лет, и случилось это в 2013 году, когда он волею судьбы оказался в Москве.
Конечно, как истый американец, из семьи военного, он любил свою страну, верил в служение обществу, защищал Конституцию и не думал, что гарантии свобод её столь грубо и беспардонно нарушаются. А оказалось, что он и сам — в числе нарушителей, а все его идеалы хвалёной Америке не нужны. Об этом и многом другом, а также об истории своей жизни Эдвард Сноуден рассказывает в своей книге «Личное дело» (Permanent Record / Издательство Эксмо, перевод с английского). В США мемуары вышли в издательстве Metropolitan Books, импринт Henry Holt; в Великобритании — Pan Macmillan; в Германии — S. Fischer Verlag.

Это своего рода «Детство, отрочество, юность...» с заскоками по шкале времени до наших дней. Ребёнок делает открытия: «Когда я спросил про «ноль» — папа ответил: это когда ничего нет. Когда пусто. Я понял про «пусто», но не понял — почему ноль стоит в числовом ряду наравне с другими числами. И даже начинает этот ряд! Мне показалось это странным».
Вот эта странность, обнаруженная ребёнком, и лежит, на мой взгляд, в основе большинства рассуждений и поступков героя.
Сущность и видимость, слово и дело, постижение мира и себя в нем, смена ракурса в сюжете, перефокусировка сущности, внутренний голос, воображаемые телепортации…

Эту книгу о великом русском писателе и поэте Иване Алексеевиче Бунине (Валентин Лавров – «Катастрофа. Бунин. Роковые годы» М. Центрполигрф, 2020) исторический беллетрист Лавров писал на протяжении 30 лет.
В смятенном январе 1989, когда в воздухе витало «новое окаянство», в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая книга начинающего писателя, бывшего боксера и журналиста Лаврова — «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции». Большого успеха она не имела. Читающая публика разгадывала в те поры загадку литературного успеха (сомнительного весьма) «Доктора Живаго», вырванного из застенков Спецхрана, зевала над глыбой ГУЛАГа. И отдыхала на куртуазных утехах Анжелик и пуританских, однако ж, эротических чувствах Скартлет О’Хары. Потом в тренд вошёл женский иронический детектив. Новоявленный литературный фантомас Б. Акунин стал будоражить публику мастерски стилистически прописанным героем Эрастом Фандориным
В вот Лавров с 1990 года стал составителем, и автором примечаний к 6-томной антологии «Литература русского зарубежья». (Издание, увы, осталось незавершенным – денег не стало). Все эти годы писатель продолжает нарабатывать исторический роман «Катастрофа», посвященный судьбам русской эмиграции после революции. Последнее дополненное издание — трагическая одиссея писателя Бунина, которому не суждено вернуться на Итаку. «Совдепию» он не признал до смертного вздоха.

«Вторая волна пандемии», как выражался Остап Бендер: «это медицинский факт». Набор принимаемых мер: своеобразный портрет страны, уровня здравоохранения, экономической мощи, законопослушания, политической культуры. Самая наглядная в наборе мер: маска. Помимо количественных параметров (смертность, число тестов…), процент одевших маску, даже сам стиль её ношения – новая характеристика нации.
Россия — почти в благополучной половине и по «масочному уровню». Но, разумеется, не без своего стиля! Знак законопослушания — маска налицо. Но знак нетерпения — «налицо», но не совсем на лице. Словно главная цель Маски: прикрыть зону (возможного) второго подбородка! Маска на шее, «рашен стайл».
До года № 2020 – (помнится, в дни праздничных ёлок и «Огоньков» его называли «счастливым» 20 и 20, старая аналогия с автобусными билетами) — маска считалась синонимом лицемерия. «Он нацепил маску сочувствия», «Под маской дружбы скрывался…». Ленин хвалил Льва Толстого за «срывание всех и всяческих масок».