"Господи, помоги нам сдать научный атеизм!"

В Москве успешно творит одаренный человек, одержимый избранностью своего пути художника. Более чем на 35 вернисажах – персональных, групповых, зарубежных – благодарный зритель любовался гобеленами Антонины ВОРОНОВОЙ-СВИОНТКОВСКОЙ, работы которой находятся в частных собраниях и коллекциях России, США, Японии, Израиля, Польши и бывшей Югославии. Незаурядность ее ковротворчества и необычность фамилии послужили поводом для встречи с Антониной Никитичной. 

— Необычность моей двойной через дефис фамилии расшифровывается просто. Я из семьи потомственных искусствоведов: дедушка, бабушка, папа, мама. И у меня искусствоведческий диплом, как у дочери Веры. И все мы – Вороновы. За исключением бабушки Свионтковской. В моей секции прикладного искусства Союза художников России четверо Вороновых. Вот я и решила личностно, на уровне фамилии, выделиться для удобства различия между нами.
— Так, может, с рассказа о бабушке Лидии Ивановне и начнем разговор о вашей большой родословной?
— Разумеется, не с нее идет отсчет нашего генеалогического древа, прослеженного нами до более глубоких корней. Но начнем с бабули Лиды, которую я успела застать в живых. Она водила меня в садик и, несмотря даже на тяжелую болезнь, в начальные классы английской спецшколы.
— Так откуда ваша бабушка «начиналась»?
— Бедная девушка, снимавшая с сестрой скромный угол в Москве, — родом они были из Польши, — работала телефонной барышней на городской станции. Отец их, наследник знатного польского рода Свионтковских, имел поместье под Лодзью. Вольнодумства по отношению к русскому царю «помогли» ему найти адрес в одной из глухоманистых северных губерний России, куда был сослан разжалованным в своем офицерском звании с полной конфискацией всех принадлежавших ему земель. А встретившись с нашими сорокаградусными морозами, заболел и получил разрешение переехать в Чернигов, потом в Орел, где и скончался.
Девушки уехали в Москву. Там со старшей из них познакомился мой будущий дедушка, под влиянием которого она поступила в Строгановское училище, а потом в Археологический институт. После бракосочетания взяла русское отчество и двойную фамилию, став Лидией Ивановной Свионтковской-Вороновой. Это не было формальностью или условием бракосочетания: она любила русскую страну, ее людей и всей своей жизнью – далеко не сладкой! – доказала это.
— Благодаря вашему дедушке она выбрала путь в искусстве. Он имел такое влияние на нее?
— Он был прирожденным педагогом. Простую телефонистку подготовить к старшим курсам Строгановки? Немыслимо, но дедушка Вася это осуществил!
— Художественно-промышленное училище технического рисования графа Строганова тогда не было высшим учебным заведением, каким стало впоследствии, но это был вполне привилегированный техникум…
— …который дедушка, Воронов Василий Сергеевич, окончил еще до революции 1905 года и стал учительствовать. Преподавал рисунок в гимназии. Преподавательско-исследовательская деятельность настолько увлекла его, что заслонила в нем призвание художника.
— Почему исследовательская?
— Детская психология творчества, восприятие ребенком слов педагога, художественная культура и передача ее от старшего поколения младшему, отечественная история, которую каждый из учеников по-настоящему должен изучить, — все эти проблемы волновали его. Он начинает вести записи своих размышлений. Первая публикация его — «Лев Толстой и рисование в народной школе» — датирована 1913 годом.
— Василий Сергеевич известен своими художественно-научными статьями о роли монастырей в становлении русской культуры, об античной керамике, другими выступлениями в печати.
— Почувствовав, что строгановского образования ему недостаточно, он поступает в Московский археологический институт, который окончила и моя бабушка. Помимо занятий с детьми оба окунаются в изучение творчества простых людей, пытаясь всем раскрыть глаза на то, что народные промыслы в лучших своих образцах поднимаются до настоящих высот большого профессионального искусства.
— Держу в руках книгу, сравнительно недавно вышедшую «под занавес» существования Советского Союза, — «Москва. 1917 год. Рисунки детей». Народный художник Российской Федерации, академик Борис Неменский обращается к читателям альбома: «Мы все должны принести благодарность мудрому провидцу В.С.Воронову, собравшему и сохранившему для нас поистине бесценные свидетельства эпохи. Я не знаю, есть ли в нашей стране вторая такая серия работ. Собрание Воронова – подлинно уникальная историческая ценность, ценность всей нашей культуры».
Но у Василия Сергеевича в те годы прошла выставка «Война в рисунках детей» — их изобразительный рассказ о Первой мировой войне?
— Успех ее ныне трудно себе представить! Вся экспозиция была раскуплена, а деньги переданы госпиталям на лечение раненых.
— Ваш папа, Николай Васильевич, писал о своем отце, обратившем внимание на то, что «дети обычно изображают положительного героя, которому симпатизируют, более крупно, чем его врагов. Их наивный реализм не знает сомнений и колебаний, они готовы изобразить и перенести на бумагу любую сцену, перед которой профессиональный художник теряется. У ребят повышенное внимание к детали. Причем деталь эта всегда безошибочно характеризует персонаж: бескозырка – матроса, портупея – офицера, ранец – гимназиста. Фантазия детей обычно опирается на то, что они видят в реальности. Поэтому все наши и неприятельские орудия похожи на единственно знакомый им образец артиллерии – на Царь-пушку, а все крепости – турецкие и немецкие – на Московский Кремль. Несмотря на многочисленные сообщения газет о жестокостях, в детских рисунках не было никаких пыток. Было мало крови, не было оторванных голов, рук и ног». — И добавил: «Изучение детских рисунков привело его к выводу, что это творчество в какой-то мере повторяет этапы истории искусств. Как у египтян фараоны изображались крупно, царедворцы – среднего размера, а рабы – крошечного, так поступают и современные юные художники. Как в искусстве до Босха не было жестокости, так нет ее у наших детей. И ближе всего детские рисунки по смелости, наивности, фантазии, а также композиционной орнаментальности предстоят к народному искусству».
— Потому логичен был переход его от детского творчества к изучению доисторического и народного искусства как закономерных этапов становления искусства в целом.
— И молодая чета Вороновых окунулась в народные промыслы?
— Да, в многочисленных этнографических экспедициях они собрали удивительные по красоте и разнообразию образцы росписей прялок – неизменных принадлежностей каждого крестьянского дома, а также народные поделки умельцев резьбы по дереву и кости…
— … что стало основой создания Вороновым-старшим Музея крестьянского искусства в Москве, первым директором которого он стал.
— До этого они вместе с бабушкой работали в Историческом музее, который вынуждено покинули: по велению послеоктябрьского времени экспозиции залов все более идеологизировались.
— Шкатулки, пудреницы, бювары, коробочки для драгоценностей, инкрустированные ларцы – разве они отражали классовую борьбу? Только схемы и диаграммы эту классовую борьбу могли передать!
— Конечно, в нашей семье был и свой 37-й, и свой 41-й. Но об этом так трудно говорить… Папа в 17 лет в чине старшего сержанта попал в Сталинградскую бойню. Дошел с боями до Харькова, получил серьезное ранение. Долго лечился. Поступил в вечернюю школу рабочей молодежи. Окончил с золотой медалью. Рано проявившийся интерес к искусствоведению был у него многопрофилен и многотемен. Он научно проследил эволюцию изразцового искусства — от так называемых красных терракотовых к зеленым глазуированным. А затем цветоносным рельефным эмалевым и, наконец, гладким расписным изразцам XVIII столетия.
Выпустил первый в стране труд об отечественном стекле. Опубликовал монографии о ведущих скульпторах – Элгуджи Амашукели, Льве Кербеле, Юрии Чернове, Олеге Комове. Особое место в его деятельности – изучение творчества выдающегося ваятеля современности Веры Игнатьевны Мухиной.
— А его супруга Беата Воронова, ваша мама, — они работали вместе?
— Нет, она трудилась в гравюрном кабинете Государственного музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина, более 50 лет посвятив изучению японской классической гравюры.
— Ее можно поздравить с завершением многолетнего сподвижничества: атрибутирования всех 6 000 единиц хранения в фондах ГМИИ замечательных произведений Страны восходящего солнца и выходом из печати двухтомного каталога японской ксилографии XVIII—XIX веков.
— Более 100 лет назад, в 1897 году русский морской офицер Сергей Китаев, страстный коллекционер, показал в Москве первую выставку из своего собрания гравюр на дереве из Японии, что и послужило основой этой знаменитой коллекции, несколько месяцев назад во всем великолепии представленной на выставке в залах Пушкинского музея, чему и были приурочены два увесистых книжных кирпича каталога.
— У нее еще вышли монографии о японских художниках Утамаро, Тоё Ода, Хокусаи.
Близкие вам люди действительно послужили фундаментом становления вашей личности. Совсем юной вас приняли в Союз художников СССР, затем вы стали членом Международного художественного фонда. А когда впервые возникло желание рисовать?
— С изокружка в жэке, где встретила человека, влюбленного в детвору. Никого не выставлявшего за дверь как лишенного дарований. Я запомнила этого умного и тонкого знатока ребячьих душ – Ивана Афанасьевича Ефремова. Повзрослев, поступила в художественно-промышленное училище им. М.И. Калинина на отделение ковров и гобеленов.
Занималась, вернее, пропускала лекции легко и непринужденно: ведь рисовать, как казалось тогда, совсем не в тягость. Заработав 6 двоек, была вызвана «на ковер», где была прилюдно пристыжена напоминанием о том, что негодно внучке создателя училища так компрометировать своего дедушку.
— Сколько вам отпустили времени на исправление себя?
— Две недели. Девушка я была понимающая. Представила себе, в каких условиях учились мои родные и как учусь я в совсем уже иное, благополучное время. Защитила диплом по специальности художника-гобеленщика. Но высшее образование получила в Ленинградской академии художеств им. И.Е.Репина на искусствоведческом факультете.
— Вам казалось, что грех порывать с устойчиво сложившимися семейными традициями?
— Это были замечательные годы соприкосновения с истоками мирового искусства. Но знания в академии приобретались нами от людей конкретных и разных. Порой неожиданных и парадоксальных.
Приведу два примера педагогических персоналий. Научный атеизм нам преподавал бывший протоиерей, отлученный от церкви за оригинальность своего нестандартного мышления. Появился он в аудитории с уже отстриженной бородой, но с таким кладезем знаний, что мы заслушивались его, поняв, как многообразен и интересен мир религии. Лекции производили эффект прямопротивоположный от заложенных в них Министерством высшего образования задач. Хотя бы потому, что, идя на сдачу экзамена по этому экзотичному предмету, студенты заходили в ближайший от академии храм и ставили свечки с причитанием: «Господи, помоги нам сдать научный атеизм! Хоть сегодня не отворачивайся от нас!».
— И благодаря этому обряду испытание успешно сдавалось?
— Абсолютно всеми, что доказывало, Кто взял нас под свое крылышко. Но тут же наступало разочарование, когда свечи, причем более внушительного размера, ставились со всем душещипательным набором просьб и обращений перед непреодолимым барьером — экзаменом по архитектуре.
— Доцент был строг?
— Да еще по «национальности» — ленинградец, «профессионально» недолюбливавший москвичей. Только узнавал происхождение несчастного испытуемого, и коли тот был из «нижней» столицы, — пару баллов снижения оценки обеспечено!
Когда очередь подкралась ко мне, то я на первый и очень «архитектурный» вопрос, откуда я, ответила, едва разжав губы: «Из Мы-мытищ». Ответ смутил его своей нестандартностью: «Мытищи! Москва это, не Москва? Да Бог с ними, с Мытищами этими, во всяком случае район этот далек от центра, от Кремля. Ладно, задам-ка вопрос на засыпку, кто построил Ярославский вокзал в этом нелюбимом мной городе? Кто, Шехтель? Правильно! Федор Осипович? Даже имя-отчество знаете? И что он представитель стиля модерн? О, мытищинка, отпускаю вас!».
Вышла я от него ни жива ни мертва, даже не добавив, что модернист подарил МХАТу знак летящей чайки, но тем самым подтвердила бы место своей подлинной прописки. Знал бы он, что в Москве я родилась центральней центрального. На Красной площади.
— Вы родились на Красной площади?!!
— Да. И провела там свои юные годы.
— Но если мне не изменяет память, там нет жилых домов. Кремль, Василий Блаженный, здание ГУМа, Государственный исторический музей… Я вынужден грубовато пошутить, ведь не в Мавзолее Ленина вы родились и жили?
— Нет, жилое крыло на Красной площади есть, вернее было. Мой дедушка, занимавший высокий пост в Историческом музее, получил огромную по тем временам квартиру в 70 квадратных метров в доме напротив здания музея. Предоставленная жилплощадь скорее была наполнена фактами прошлого, нежели удобствами бытовыми. Здесь, по легенде, незадолго до казни содержался в клетке плененный Емеля Пугачёв и даже арестованный за литературные вольности Александр Радищев.
— Вам завидовали соученики? Шутка ли, жить на Красной площади! Да и парады можно было наблюдать?
— Благо для нас, несмышленышей, но к горю моей бабушки, собор Казанской Божией Матери (как и Иверские ворота) был снесен в 1929 году. И ничто не мешало наблюдать за празднествами трудящихся, военными парадами во всем масштабе их социалистического размаха, хотя и велено было заложить кирпичом все окна за исключением одного. Вот у него-то, единственного, и толпилась орава моих сверстников. Открывать окно и прижиматься к стеклам не разрешалось.
— Да кто мог проконтролировать?
— За этим следил дежурный солдатик, исправно заступавший на наш квартирный пост в день, когда на отрывном настенном календаре красовалась красная цифра.
— Красноармеец стоял в центре вашей комнаты?
— За метр от праздничного стола. Никогда не принимал предложение сесть рядом с нами, ни разу не пригубил рюмку горячительного. На пост заступал всегда новый постовой, но все они были верны клятве: «При исполнении служебных обязанностей».
— После успокоительных слов Владимира Ильича в подаче Максима Штрауха «Не бойтесь человека с ружьем!» из классического фильма Сергея Юткевича вы не боялись напускной строгости солдатика с винтовкой!
— О, как любила получать письма из пионерлагеря от своих однокашников, которые, в свою очередь, любили мне эти письма посылать из-за желания написать на конверте примерно так: «Москва, Красная площадь, нашей Тонечке»!
— В конце 1993 года храм Казанской Богоматери – первый собор Москвы, поднявшийся после революции, — был заново отстроен. Восстановлены Воскресенские ворота с Иверской часовней. Вы давно переехали в большой и уютный дом на Садовом кольце, где живут известные столичные художники. А мероприятия на Красной площади, проводимые уже в иных масштабах и в ином звучании, приходят к вам уже в телевизионной подаче. Не ностальгируете по прошлому?
— Прошлое я вижу лишь через лица моих родных, которых уже нет рядом. Их не вернешь, и именно это я не могу простить прошлому. К счастью, жива моя мама. Болеет, но рядом с ней постоянно ее внучка, моя дочь.
— Дочь, я знаю, окончила искусствоведческий факультет Строгановки. Ее отец, ваш муж Валентин Вдовченко, с которым вы вместе со студенческой скамьи, — тоже художник. По окончании Строгановского училища он был приглашен на преподавательство здесь же, где и учительствует по сей день на кафедре металла. Но все же почему вами избрана в творчестве «ковровая» дорожка?
— Не поверите, его величество Случай. В Центральном выставочном зале Москвы, в Манеже, открылась I Всесоюзная художественная выставка. Среди множества произведений из всех 15 союзных республик меня поразили прибалтийцы, их гобелены. Разнообразием фактур, техникой, материалами, условностью выразительных композиций. И я убедительно произнесла себе: «Вот чем хочу заниматься в будущем!».
— И это после успешной защиты в Академии художеств диплома с отличием «Давид Сикейрос и декоративизм в живописи ХХ века»? Вы хорошо стартовали с интересными публикациями в журналах «Декоративное искусство СССР» и «Русская коллекция», в газетах «Галерея» и «Московский художник». Но гобелен победил все ваши творческие пристрастия?
— Почему все? Я люблю легкость акварели, дающей возможность физически и душевно расслабиться после напряженной работы над очередной ковровой композицией.
— Смотришь на ваши настенные произведения «Адам и Ева», «Замоскворечье», «Сокольники», «Каскад», «Ирисы», и возникает ощущение, что успех вас просто преследует. Вы обладаете врожденным вкусом!
— Успех — понятие относительное. И если он даже приходит, то реагировать на него после трудоемкого дня просто нет сил.
— Но были и срывы? Не все же так безоблачно в неспокойной жизни художника.
— Вспомню трагикомичный случай. В довольно юные годы я получила великолепный заказ на гобелен «Москва праздничная» для кафе «Молодежное» на улице Горького. Работала запоем, даже не заметив, что наступил час утверждения эскиза объединенным мнением худсовета и руководства общепита. Гобелен по периметру охватывал все стены кафе за исключением витринных стекол, через которые он мог зримо восприниматься прохожими. Все шло к утверждению замысла: в композиции было достаточно оптимизма и жизнерадостности, но тут лишь один голос потушил реализацию самой идеи ковра:
«В помещении находится множество столиков, которые будут почти прижаты к поверхности гобелена. И всегда найдется посетитель, жаждущий потушить окурок о бедро персонажа многофигурной композиции. Начнется пожар, и кафе придется закрыть».
— Кафе не закрыли. Пожар не начался, потому что ковер на стены так и не повесили. Вашу идею потушил «пожарный»?
— Все мы становимся ими, когда хочется кого-то потушить.
— Вы же никогда не потушили чью-то смелую мысль?
— Мне бы свои идеи не потушить! Сколько их накопилось во мне! Когда все это осуществить? Ведь «по совместительству» с моей трудной профессией я и жена, и дочь, и мать.
И просто женщина, которой хочется хоть иногда перелистать альбомы репродукций любимого художника Анри Матисса, к примеру, или пробежать по строкам сборника стихов моего дяди Коли, поэта Николая Глазкова…
— … выразительную внешность которого режиссер Андрей Тарковский использовал в своей картине «Андрей Рублев» в образе русского воздухоплавателя, поднявшегося на самодельном шаре над куполами церквей и бесконечными далями полей и пастбищ. Братьев Монгольфье он уж точно опередил!
— Муж сестры моей мамы, он и в жизни испытал счастье полета на крыльях своего одаренного и самобытного поэтического таланта, по-настоящему не оцененного современниками.
— Но ведь вышла толстая книга воспоминаний о нем Евтушенко, Наровчатого, Окуджавы…
— «Живу в своей квартире тем, что пилю дрова. Арбат, 44, квартира 22». Его долго не печатали. Бедствовал. Вдове удалось выпустить сборник его cтихов.
— Может, время истинного признания его впереди?
 Представил себе ковровую поверхность, выложенную из всех ваших рукотворений. И не в квадратуру ли площади, на которой вы родились, сложился бы этот мозаичный гобелен? Что пожелать человеку, так состоявшемуся в творчестве и семье? Только продолжения как можно более долгого вашей редкой по востребованности судьбы!
— Спасибо еженедельнику «Слово», читательницей которого мне выпало счастье быть. Спасибо вам за сердечность заданных вопросов.

Леонид Козлов

Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарии. Войдите на сайт через форму слева вверху.

Please publish modules in offcanvas position.