Среди многих людей, изучающих булгаковское наследие, есть уникальный в своём роде человек, единственный в России специалист по иконографии Булгакова. Это — Юрий Кривоносов, почти три десятилетия проработавший в «Огоньке». Фотограф, начавший свою карьеру с военной аэрофоторазведки. Журналист, занимавшийся экстремальными фоторепортажами. Писатель, посвятивший Булгакову две книги и 30 лет жизни.
— Юрий Михайлович, расскажите немного о Ваших книгах, о той булгаковской фототеке, которую Вы собирали...

Одна книга — «Фотолетопись жизни и творчества Михаила Булгакова» (тут больше, что посмотреть) – в ней 566 относящихся к Булгакову фотографий. Вторая— «Михаил Булгаков и его время. Мистика. Фантазии. Реалии», тут больше, что почитать: 21эссе моих булгаковских и 200 фотографий. Того, что в этих книгах, вы нигде не увидите и не прочитаете. Это не переписанное откуда-то, а совсем другое — то, чем никто не занимался. Я много изучал Булгакова. Наставницей для меня в начале работы была известный булгаковед Лидия Марковна Яновская, мы вместе делали книгу «Дневник Елены Булгаковой». В моей булгаковской фототеке более ста источников — и музеи, и театры, и библиотеки, и чего только нет! Некоторые относящиеся к Булгакову снимки мне присылали даже из архива Госдепартамента США: это были фотографии американского посла, который дружил с Булгаковым и в то время работал в Москве. Вообще я ходил всюду, переснимал — в основном пришлось именно переснимать с фотографий, негативов оригинальных ни у кого не сохранилось. Просто непонятно — ни у кого! Единственный человек, у которого был негатив булгаковского портрета — это Моисей Наппельбаум, известный фотомастер XIX—XX вв.
Фотографии собраны совершенно разные. Есть один снимок маленького Булгакова, самый ранний из тех, что можно было найти. Его снимали и раньше, в возрасте одного года, но ту фотографию разыскать не удалось. Никому. Есть киевские фотографии, где Булгаков родился. Есть Палестина и тот знаменитый месяц нисан, что описан у него в романе... Всего в моей булгаковской фототеке более полутора тысяч снимков.
— Как и когда Вы пришли к Булгакову? Ведь до этого была насыщенная журналистская жизнь в «Огоньке», в журнале «Советское фото».
— Мне было уже около 60-ти, когда я начал серьёзно заниматься Булгаковым. Многое было сделано в журналистике — и поснимал, и поездил, и опубликовал. И даже написал роман — «Карьера Отпетова».
Вот с этого «Отпетова» и пошёл Булгаков: один из рецензентов сказал, что надо мной, над моим романом нависает тень Булгакова. И я задумался — как это «нависает»? И во вступлении ко второй книге романа, которую я тогда уже стал писать, решил осмыслить — почему же она всё-таки нависала. И занялся Булгаковым. Бросил свой роман, бросил всё и стал заниматься только им. Булгаков взял меня за шкирку и больше уже не отпускал. До сих пор. Булгаков — это Писатель. Потрясающий. Классик. Его каждый день цитируют — в газетах, по телевидению, в каких-то устных выступлениях. С булгаковскими произведениями, как с грибоедовским «Горе от ума» — всё вошло в язык. Булгаков и как личность колоссально интересен. И я описываю какие-то моменты из его судьбы. Книги о Булгакове я считаю главным трудом в своей жизни. Все остальное — «семечки».
— Так почему всё-таки тень нависала?
— Чтобы ответить на этот вопрос, расскажу немного про то, откуда взялся «Отпетов». За 27 лет, которые я к тому времени проработал в редакции «Огонька» сначала фотолаборантом, затем фоторепортёром, потом корреспондентом пишуще-снимающим и, наконец, специальным корреспондентом-международником, я насмотрелся много чего. И меня очень занимал вопрос — как это получается, что на командные, верхушечные должности проникают совершенно бездарные, порой попросту неграмотные и тупые люди. Не говоря уже, что это люди аморальные и в делах, и в быту. Одним из таких «деятелей» мне виделся главный редактор нашего журнала Анатолий Софронов. И вот однажды я решил написать что-то вроде памфлета. Родилось имя для главного героя — Отпетов, с литературным псевдонимом — Антоний Софоклов. Но памфлета не вышло — получилась целая книга, где герой — главный настоятель епархиального журнала «Неугасимая лампада». Отпетов, как я писал в романе, действовал на участке, в значительной степени определявшем духовную жизнь «правослОвного» общества. Именно ему было предоставлено право защелкивать на «пястьях и запястьях» литературы стальные наручники произвола.
— Некая аналогия с булгаковскими массолитовцами?..
— В своём роде. Была ещё и Догмат-Директория — под ней подразумевался Отдел пропаганды ЦК КПСС. Во всяком случае у меня было основание писать: материал колоссальный передо мной открылся, и я подумал, что пропадать ему не должно. И вот я стал думать, какая форма изложения должна быть. Решил: раз буду писать об абсурдном явлении, то и форма должна быть какой-то абсурдной, необычной. Например, как в «Мастере и Маргарите». Но потом я подумал: раз точно такая форма уже есть, значит, не годится. Надо искать свою. И нашёл— каждая часть «Отпетова» написана по-своему, не в одном, а в разных жанрах. Потом один из рецензентов даже написал, что автор должен определиться, в каком жанре работает. Я встречался с этим рецензентом, долго беседовал, говорил: «Что мне определяться? Разве ты не знаешь, какой это жанр? Это известнейший жанр, ему около двух тысяч лет, отсчёт идёт из Древней Греции! Это мениппея. Мениппова сатира. В этом же ключе Булгаков писал». Он говорит: «Знаешь что, старик, ты сделай вид, что внёс поправки и сдай рукопись снова. А я сделаю положительную рецензию». Я — ему: «Что ты морочишь голову и себе, и мне? Не напечатают это!» И книгу, конечно, не напечатали. Позже, незадолго до перестройки, один мой друг стал в издательстве «Современник» заведовать отделом прозы. Он читал мой роман, нас с ним многое связывало, тоже в «Огоньке» работал, ушёл, потом его преследовали... Так вот он говорит мне: «Слушай, старик, тащи рукопись. Какая тебе разница — дома лежит или тут? А вдруг проскочит? Приноси». Я принёс. И снова были рецензенты. Один из них — Алексей Кондратович, известный критик и публицист, заместитель Твардовского в журнале «Новый мир», бывший им до тех пор, пока редакцию не разогнали. Знаете эту историю?
— Серьёзное дело было.
— Да, скандальная история. Против Твардовского поднялась целая кампания. И вот Кондратович тоже мой роман читал, он ему понравился, но сказал, что в издательство был звонок, после которого шансы на опубликование равны нулю, хотя рецензию он все-таки напишет. Написал, но не столь однозначно положительную, как мне сначала говорил. Тоже испугался. Ведь ему после «Нового мира» кислород перекрыли, и он оказался в маленьком журнальчике «Советская литература». Если бы он в защиту меня встал, так его бы и оттуда могли погнать. Поэтому он высказался двусмысленно несколько. И вот он там, в рецензии, написал, что «... чуть ли не с самого начала над повествованием нависает тень Булгакова». И дальше: «Мы на это готовы не обращать внимания: в конце концов, Булгакова, не кого-нибудь». А я действительно долгие годы был под впечатлением «Мастера и Маргариты», у меня с первых строчек появляются
какие-то связки, ссылки на этот роман. Это для меня было очень важно, и меня грело. Но укорять меня Булгаковым?.. Ведь и над самим Булгаковым нависали великие тени — это же так естественно! И правильнее сказать: не нависали, а осеняли его своей тенью — через всё его творчество просматриваются и Пушкин, и Достоевский, и Гоголь, и многие другие, а уж Гёте со своим «Фаустом» под мышкой прямо-таки разгуливает по страницам «Мастера и Маргариты», да и в «Белую гвардию» заглядывает.
— Такого рода рецензии, наверное, воспринимали с большой обидой?
— Практически все рецензии на «Отпетова» были написаны, словно под копирку, по незыблемым канонам критики периода соцреализма. Но после Кондратовича я на рецензии внимания уже не обращал. Знал им цену. И знал мнения других людей, например Абрама Вулиса, одного из крупнейших специалистов по сатирическому роману, пробившего, кстати, в печать, через К.Симонова, «Мастера и Маргариту». Знал мнение братьев Стругацких, которые говорили, что такого масштаба и объёма негодяя и подлеца нашего времени, как Отпетов, никто не создавал. И потом меня ещё успокаивала некая аналогия с Булгаковым: к тому времени было известно о 297 ругательных рецензиях на его произведения. Но ведь Булгаков от этого не стал быть менее Булгаковым.
— Небезопасно было писать про Отпетова-Софоклова и Догмат-Директорию в советские времена: могли, как булгаковского Мастера, отправить куда подальше?
— Да, с точки зрения советской действительности это всё нешуточно. С «Советским фото» в то время сотрудничала художница Людмила Клодт, которая была главным художником газеты «Голос Родины» и журнала «Отчизна». Когда она прочитала мой роман, то сказала: «Я за тебя боюсь». Именно эту фразу мне говорила потом вторая жена Булгакова Любовь Евгеньевна: «Я за вас боюсь. Они выкручивают, жмут» — и показывала руками, что со мной могут сделать... Я потом сам из «Огонька» ушёл, потому что настоящий «Сталинград» там устроил, схватился с нашим главредом почти в рукопашную, взбунтовался против творимых им в редакции бесчинств.
— Каких конкретно?
— Для начала скажу, что биография Софронова — весьма грязная, во времена Сталина он был назначен секретарём Союза писателей, правой рукой возглавлявшего этот Союз Александра Фадеева, и участвовал в гонениях на многих творческих людей. «Благодаря» Софронову был составлен список театральных критиков, в который он включил всех, кто когда-то высказывался против него, препятствуя его продвижению как сценариста и драматурга на сцену. Скольких людей Софронов посадил, подписывая от имени секретариата Союза писателей согласие на арест очередного неугодного властям и ему лично писателя! Сосчитать это можно, лишь прошерстив архив НКВД. Наградой же Софронову послужили две Сталинские премии за пьесы и огромные тиражи его книг, никем не раскупаемых.
— А после смерти Сталина?
— После Фадеев от Софронова поспешил избавиться, предоставив ему в вотчину журнал «Огонёк». Сам же Фадеев, не выдержав угрызений совести, застрелился, оставив на прощание такие слова: «… Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни...»
— Люди уходили, но Софронов оставался.
— «Огонёк» оказался для него «кормушкой» не на одно десятилетие. Он печатал «своих» и себя. Его бесконечные публикации занимали порой в журнале 18 страниц из 32-х. И вот так получилось, что в 1975 году меня выбрали секретарём партбюро журнала. И ко мне пошли люди с жалобами: на хамство руководящей верхушки — заместителей главного, главного художника, на маленькие заработки, на ту «групповщину», из-за которой не могли печататься остальные. И я начал «копать». И нарыл, что два прихлебателя главреда и он сам, скрывая свои побочные заработки, регулярно недоплачивали партвзносы — это тогда считалось страшным грехом. У Софронова оказалось свыше 40 тысяч недоплаты, по тем меркам сумма неслыханная. Плюс наши журнальные дамы снабдили меня ещё кое-каким компроматом. С жалобой на него я решил выходить на первого заместителя главы Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Ивана Густова, связаться с ним можно было только по «вертушке» из кабинета главреда. Я воспользовался «разновременьем» — в ЦК начинали работать с 9.00, а в редакции раньше 11-ти никто не приходил, проник в кабинет главного, нашёл в красном телефонном спецблокноте нужный номер и позвонил. Густов сказал, что нечасто партсекретари сообщают о безобразиях, творимых руководителями их учреждений, и назначил встречу на следующий день. Накануне я подготовил всё необходимое — блокнот, листки с тезисами, шариковую ручку. Но когда собрался выходить из дома, вижу — на этом всём лежат карнавальные очки — с носом, усами и бровями, похожие на маски Аркадия Райкина. Спрашиваю жену: «Что это?» А она смеется: «У тебя же сегодня «Операция партайгеноссе Борман!» — в эти дни шёл сериал про Штирлица, где он гримировался таким образом. Надо сказать, прежде чем я затеял эту битву, я спросил согласия жены — ведь это могло отразиться страшным образом на нашей последующей жизни. «Начинай!» — спокойно ответила она. И я начал.
— И как же закончилась эта война?
— По-булгаковски. Софронову вынесли строгий выговор, но без занесения в личное партийное дело, хотя вначале предлагалось туда его вписать. Я потом понял, тут сработала СИСТЕМА — откуда-то сверху пришло предложение: выговор дать без занесения, отдел пропаганды ЦК освободит его от руководства журналом, в сумме это будет достаточное наказание. И вот с этого места пошло по Булгакову — помните, как Коровьев предложил Иванушке крикнуть «караул»? Иванушка крикнул, а негодяй Фагот даже рта не разинул. Так и тут — Комитет свою часть дела сделал, а отдел пропаганды нет. И Софронов остался работать в «Огоньке». Но этот «строгач» был всё-таки реальной победой, предельно возможной в рамках СИСТЕМЫ. Начальственное хамство прекратилось, литсотрудники и фоторепортёры стали больше зарабатывать — бесконечные публикации главного редактора прекратились, он даже не делал попыток их возобновить. До самого своего ухода на пенсию.
— Ваша жизнь полна встреч — с разными людьми и разными обстоятельствами. Наверное, весь этот опыт встреч и поворотов судьбы пригодился в понимании тонких литературных булгаковских ходов, сюжетных линий, всей его жизни? И, быть может, весь Ваш предшествующий жизненный опыт не случайно привёл Вас именно к этому писателю?..
— Может быть. Ничего не бывает случайным. Знаете, во времена Сталина, когда нельзя было фотографировать на улице — людей с фотоаппаратами считали шпионами, — я жил в Москве на ул. Воровского (теперь — Поварская ул.), напротив дома третьей жены Булгакова, Елены Сергеевны Шиловской. В этот дом он ходил в гости, из этого дома он её и увёл. В то время я и не знал, что есть какой-то Булгаков. Я просто снял этот дом напротив, не выходя на улицу, из своего окна. А теперь это фотография историческая. Она вошла в одну из моих булгаковских книг. А что касается встреч, ситуаций — чем этот опыт больше, тем легче, наверное, понять какое-то серьёзное и глубокое явление нашей жизни. Но никогда не знаешь, какие жизненные дороги куда тебя приведут.
— Во всяком случае начали-то Вы издалека — с аэрофоторазведки…
— Да, на излёте Второй мировой наш последний призывной возраст из учебного батальона ВВС Северного флота, куда я сначала попал, был направлен в военно-морское авиационное училище в город Молотов (Пермь). Там готовили самых разных, нужных в авиации людей, и аэрофоторазведчиков в том числе. Потом был Дальний Восток, авиация Тихоокеанского флота. Наш 117-й Отдельный морской дальнеразведывательный авиационный полк высаживал десанты в Порт- Артуре, в Порту Дальнем, в корейских портах, кое-где в Китае. Конкретно я занимался воздушными съёмками, летал на оперативные задания. В хвосте гидросамолёта оборудовал фотолабораторию, там же проявлял плёнку, печатал снимки, писал данные по дешифровке, потом обработанное фото в специальном вымпеле сбрасывал на базу. Научился это делать в рекордные сроки — за 31 минуту. Мне за этот рекорд даже премию давали. Снимали не только днём, но и ночью. Для съёмки в темноте сбрасывали «фотобомбы»: в них было по 35 кг магния, вспышка по яркости получалась в два миллиона свечей.
— А что было после войны, после Дальнего Востока?
— Пошёл в 8-й класс. В 41-м, перед войной, я окончил 7 классов. Вернувшись через 10 лет, в свои двадцать пять, снова записался в школу — в рабочую, при издательстве «Правда», так как стал параллельно работать фотолаборантом в правдинском «Огоньке». Когда школу окончил, хотел идти на факультет журналистики. А у нас в журнале был отдел информации, там сидели два умных мужика. Один — Яков Моисеевич Гик, опытный редактор. А второй — Савва Тимофеевич Морозов, внук того самого Морозова. Они мне сказали: «Ты куда?» А я уже ходил на День открытых дверей в МГУ. «Ты что? Хочешь историю партийной печати изучать? Ни в коем случае. Иди на филологию. Будешь знать язык, литературу». И я пошёл. Окончил «филологию», учился 6 лет вечерами без отрыва от своей огоньковской фотолаборатории. Уже позже стал работать в отделе внутренней жизни. Отдел этот делал половину номера.
— И там Вы во многом заработали себе имя своими экстремальными репортажами. Это было задание редакции или Ваш собственный почин?
— Я действительно очень много снимал всяких опасных вещей, экзотики. И писал об этом. Темы всегда придумывал сам. По существу, я всё время работал над своей темой.
— Почему именно экстремальные вещи?
— А мне это нравилось. Чтобы сделать фотоочерк о сорвавшемся с места леднике Медвежьем на Памире, ходил в связке с профессиональными альпинистами-гляциологами. Ледник «запер» горное озеро в ущелье Абдукагор, и гляциологам нужно было разведать, сколько воды накопилось в озере и когда примерно эта вода хлынет в долину. Летал на наш арктический остров Колгуев, делал репортаж об оленеводческом совхозе. Спускался с учёными в гидростате в Баренцево море. Ходил через восемь морей и два океана с эскадрой ракетоносцев. Полмесяца работал с мотополком милиции — участвовал в операциях московского уголовного розыска. С геологами встречался — у них рванул газовый фонтан. На строительстве Братской ГЭС залезал на 60-метровый кран башенный — в пальто, в валенках, в шапке, с аппаратурой, фотосумками, на морозе. Был на дрейфующей станции «Северный полюс»: меня там уже на следующий после прилёта день поставили дежурным по камбузу — посуду мыть, подавать. Об этом у меня есть репортаж «Гостей в Арктике не бывает». Ездил в командировку на съёмки кинокомедии «Полосатый рейс» — две недели среди «отвязанных» тигров. Но, наверное, самый экстремальный мой репортаж — это полёт вместе с двумя киевскими лётчиками во время исполнения ими «мёртвой петли», эту фигуру высшего пилотажа в положении «голова к голове» Миша Мосейчук и Володя Воловень выполнили первыми в мире.
— А с какими конкретно известными людьми встречались, будучи фотокорреспондентом — какими их запомнили, сфотографировали?
— Есть у меня фотография: стол президиума и одиноко сбоку сидит, отдельно от всех, Ахматова. Вот так же и в жизни — этот человек был одиноким среди людей. И не просто одиноким, она принципиально отмежёвывалась от той самой писательской братии, от Союза писателей, в котором было 10 тысяч, а по-настоящему назвать писателями можно было 10—15, от силы 20 человек. Помню Гагарина — очень приятный, улыбчивый, точный и собранный. Я и дома его снимал, и с людьми разными. Он был простой в общении. Я однажды спросил Гагарина о славе, которая его захлестнула. Он ответил, что это плохая штука: они как-то поехали с женой купить ей шубу в универмаг «Москва» на Ленинском проспекте, так на них набросилась толпа, они еле выбрались, в машину кинулись, все пуговицы на гагаринской шинели оторвали на память. Ещё была интересная встреча в Ялте с Маршаком — светлым, добрым человеком, о котором говорили, что у него «щедрая душа писателя». Меня, как много где бывающего журналиста, Маршак много о чем расспрашивал, и, в частности, о Чувашии, где он сам был когда-то, сравнивал, радовался переменам, а потом вдруг со смехом объявил: «Знаете, а я ведь «Чувашский Бог»! Ко мне там на пароходе все приставали, кто я такой, а говорить, что писатель, не хотелось, вот и сказал им, что я — Чувашский Бог, а поскольку в наше время живого бога как-то неудобно иметь, меня, мол, спрятали в Ленинграде. Я тогда знал несколько чувашских слов и неплохо разыграл пассажиров. Да тут ещё один мальчишка местный то ли прослышал обо мне, то ли случайно подтвердил мой «сан» и сказал при всех: «Я тебя знаю, ты наш Чувашский Бог!»
— Ваша мама из рода Рискиных, который уходит корнями в Лиозно, место рождения Шагала.
— Когда в Лиозно в 1887-м родился Шагал, моя прабабушка, Бобе Эйге Рискина, была повитухой и принимала там всех новорожденных, за исключением тех, что рождались в богатых семьях — те вызывали акушерок из Витебска. Уже давно нет мамы, которая могла бы это подтвердить, но, по моим подсчётам и умозаключениям, учитывая то, что Шагалы были бедняками, его могла впустить на этот свет только Бобе Эйге.
— Над чем Вы сейчас работаете?
— У меня есть булгаковский сайт — mikhail-bulgakov.ru. Там многое связано с Булгаковым. И написанное, и снятое, и переснятое мною. Ещё есть идея поставить на булгаковский сайт интересную книгу Л. Яновской «Треугольник Воланда». Она издавалась в 92-м году в Киеве, но тираж был небольшой, весь разошёлся. Я уже подготовил текст, осталось вставить в него фотографии. Так что дел много.
— Вам 90 лет. Как удаётся быть таким деятельным и оптимистичным?
— А как в той песне — «главное, ребята, сердцем не стареть». Не терять силы духа, интереса к жизни. Вот у меня в голове всё время работа. Столько тем, о которых нужно рассказать. И ещё с людьми надо больше общаться. Людей надо любить. Но не всех. Хороших.