К 75-летию победы
Получил письмо с малой Родины, города Острогожска Воронежской области от товарища, который на год младше меня. Оно пришло в символический День защиты детей и напомнило мне детство, когда Острогожск был оккупирован фашистскими войсками, и мы, шести-семилетние пацаны, переживали ужас этого времени. У меня уже правнучка старше того возрасти, и воспоминания о той поре только вызывают страх — не дай Бог им, нашим правнукам, пережить такое.
Товарищ пишет о том, что в городе уже мало осталось наших ровесников. «Вот, — пишет он, — пошёл к двоюродному брату в гости, который с 1933 года рождения. Невольно вспомнили о начале войны, и что пришлось пережить в 1942 г., когда фашисты оккупировали наш город. Воспоминания тяжёлые, поэтому мы и редко обращаемся к ним…»
Товарищ пишет о том, что в городе уже мало осталось наших ровесников. «Вот, — пишет он, — пошёл к двоюродному брату в гости, который с 1933 года рождения. Невольно вспомнили о начале войны, и что пришлось пережить в 1942 г., когда фашисты оккупировали наш город. Воспоминания тяжёлые, поэтому мы и редко обращаемся к ним…»
Это случилось через год после начала войны, в такой же летний жаркий день. Уже во всю, полыхало пламя войны. Фашисты, потерпев поражение под Москвой, повернули на юг, и Воронеж, как и Острогожск в один миг из тыловых городов стали фронтовыми.
Нашей семье, раненому отцу, которого мама привезла из Вологды, куда после ранения в голову он был вывезен из блокадного Питера, райкомом партии была выделена подвода с двумя лошадьми для эвакуации. Загрузив кое-какой скарб и посадив нас с братом, которому было три года, а мне шёл седьмой, в подводу, рано утром пятого июля 1942 года тронулись в путь. Дедушка и бабушка пошли нас провожать. Наверное, это нас и спасло.
Мы далеко не успели отъехать, когда в девять часов немцы начали бомбардировку города. Основной их целью был мост через реку Тихая Сосна, по которому отходили наши войска. Но бомбы падали кругом, гибли женщины и дети. Нам чудом удалось вернуться домой, где нас ждал полный разгром. На дворовый участок упало две бомбы – одна в конце сада, а другая недалеко от дома, выворотив с корнем яблоню и образовав огромную воронку. Дом был полуразрушен, но пригоден для жилья. Но главное, мы остались живы.
А шестого июля в город вошли немецкие танки. Началась оккупация города, которая длилась 228 дней, а мы все жили в постоянном страхе. Я отлично помню, как нас переселили в сарай, освободив дом для по бабушкиному выражению «непрошенных квартирантов» — немцев, венгров (мадьяр), румын, а на улицах я даже наблюдал итальянцев с перьями на шляпах. И у всех к жителям были жёсткие требования, а за неповиновение — расстрел.
На третий день оккупации, как я узнал позже, по доносу соседки полицаи забрали отца за то, что он коммунист. Два дня мы жили в страхе, боясь, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными. Но и тут судьба улыбнулась нам. На третью ночь кто-то постучал в окно. Это был отец. Ему удалось бежать из концлагеря, который был на торфяниках, а отец отлично знал эту территорию ещё по довоенной работе. Отца спешно отправили в деревню к тётке, где он и прятался до конца оккупации.
К слову, в Острогожском районе немцы организовали 14 концентрационных лагерей, в которых содержалось 100 тысяч советских военнопленных и местных жителей, строящих железную дорогу на Сталинград, так называемую «Берлинку». Сколько людей там погибло — одному Богу известно. Их хоронили прямо у насыпи. Сегодня эти места позабыты, и поисковики, которых показывают по ТВ, не знают об этом. Их больше привлекают места крупных сражений, но были и такие «тихие места», где решались судьбы войны.
О «Берлинке» я впервые услышал в конце 90-х от своего друга Ивана Черкасова. Он был на девять лет старше меня, и его — тогда 15-летнего пацана — схватили и отправили на строительство. По пути в концлагерь ему с тремя такими же ребятами удалось бежать, поэтому и остался жив...
Я увлёкся собственными воспоминаниями и забыл о письме товарища. В нём он делится своими впечатлениями о жизни в оккупации. И хотя мы жили в одном городе и в одно время, но воспоминания у нас разные, но одинаково нерадостные. «…Вспомнили ребят, — пишет Володя Котов, — Масюкова Толю и Рымарева Валю, рождения 1931 года, которые жили рядом на Новой Сотне (слобода города). По наши тогдашним меркам, они были уже большими. За нашими домами было небольшое озеро, в котором до войны красноармейцы купали своих коней, а рядом — склады, где немцы организовали скотобойню. Водоём мы называли Зарой. Рядом с ним немцы соорудили выгребную яму, куда вывозили весь убитых животных. Там всегда толпились ребята с сумками и ножами. Немец вываливал в яму с подводы ливер, и тут же ребята бросались к яме, кромсали ливер, прятали в сумки и бежали с этим «богатством» домой. В яме всегда стояла вонючая жижа…».
Наша семья также жила в слободе Новая Сотня, близ скотобойни, но с другого края. Наш дед был ещё крепким мужиком, и немцы привлекали его к работе на скотобойне. За дедом приходил полицай и отводил его туда. Естественно, там ему поручалась самая грязная работа, за которую его «награждали» цыбаркой (большое ведро) крови животных. Бабушка разливала эту кровь по противням, она застывала, её резали на кусочки и жарили. Это был деликатес. А в это время наша мама, ей было всего 29 лет, выменивала последние вещи на какое-нибудь зерно и картошку в окрестных деревнях. Ходить было опасно, но голод — не тётка!
Ещё до оккупации жители города жили впроголодь, а в оккупации вообще стало туго – магазинов не стало, а базар совсем оскудел…
Возвращаюсь к письму товарища:
«Как-то в августе, — пишет товарищ, — пришли мы за ливером, меня брат к яме не подпускал, я стоял на подхвате. Приехал немец, открыл короб и вывалил ливер. Стал смотреть, как пацаны кромсают отходы. Потом схватил одного и кинул в яму. Лето, жара — в яме черви, кишки плавают, и пацан бултыхается, кричит, а немец смеётся. Ребята вытащили пацана из ямы, отмыли в Зарое, успокоили.
На следующий день привозит немец ливер, высыпает в яму. Смотрит, но никто из ребят не бросается за ливером. Фриц недоумевает. А ребята постарше кинулись на него и столкнули в яму. Немец толстый, барахтается в яме, кричит, а ребята смеются. «Киндер, — вопит, — помоги выбраться!» Пожалели фрица. Подали ему колючую проволоку, он не дурак — обмотал проволоку клеенчатым фартуком и кое-как выбрался. Расплата не замедлила свершиться: ночью мадьяры и полицаи устроили облаву на пацанов старше десяти лет, стащили всех на конюшню и до крови перепороли шомполами… И всё равно народ ходил к яме. Жить-то надо было…»
У меня на тот момент иные воспоминания. Пока мама наша крутилась, добывая кое-какую еду, бабушка ни на шаг не отпускала нас от себя, так что мы не могли участвовать в «походах» к выгребной яме. Довольствовались тем, что дед Фатеевич иногда приносил с бойни.
Как-то мама пошла на рынок и не вернулась. Её не было двое суток. Представляете наше состояние. А тут ещё поползли слухи, что немцы окружили базар и держат людей для каких-то целей. Потом узнали — для машин-душегубок, которые следовали из Харькова по железной дороге. Но слава советским лётчикам, которые разбомбили этот состав, а партизаны довершили его разгром. Акция уничтожения жителей Острогожска была сорвана.
Вот так в оккупации и ходили наши родители по лезвию бритвы: ведь для оккупантов жизнь аборигенов — ничто. Мы, дети, не понимали происходящего, но подсознанием чувствовали что-то страшное.
Возвращаюсь к письму своего товарища, нашёл эпизод, когда он увидел эсэсовцев. Здесь надо признать, что память нам стала изменять. Войска СС носили чёрную форму, но Володя почему-то вспоминает их в серой форме. Это могла быть полевая жандармерия: «Видел эсэсовцев, но у них была не чёрная, а серая форма, мышиного цвета, — пишет он. — Рядом со школой квартировал немецкий врач-хирург, а у него был всегда весёлый денщик Ганс. Как-то я катался на санках в яру возле школы. Он поймал меня, ему нужны были санки, чтобы подвезти к дому бревно. Ганс заставил меня, тащить санки, а сам шёл впереди насвистывая. Не доходя школы, только свернули за угол хаты, как он вдруг перепуганный бросился ко мне. Думаю, чего это он? А Ганс — мне: «Киндер, шнель — бегом — нах хаузен!» Я выглянул из-за угла, вижу стоит легковушка, а возле неё немцы в серой форме. А Ганс твердит: «СС. Пух-пух и тебе капут! Шнель домой!» Так я увидел эсэсовцев…»
Кто только из оккупантов не был в Острогожске. Но долго они не продержались. Помню такой случай. Советские войска окружили Острогожск, но ещё не вошли в город. Немцы пытались вырваться из кольца. Их танки метались по городу, пытаясь нащупать брешь для прорыва. Город бомбили и обстреливали. Мы решили перебраться в подвал, к соседям напротив. Когда мама меня и трёхлетнего братишку повела туда, в конце улицы появился немецкий танк, который нёсся на нас. Мы засуетились и растерялись: я и мама успели перебежать дорогу, а брат остался на другой стороне улицы. Нас как будто парализовало. Брат плакал, махал ручонками, а на нас надвигалась махина фашистского танка. И вот он, едва не задев нас, промчался мимо, громыхая и зловонно воняя выхлопными газами. Тогда всё обошлось, видимо танкисты были слишком озабочены своей судьбой. Будучи уже взрослыми, мы рассуждали с братом – что стоило тогда немцам дать очередь из пулемёта или вильнуть машиной…
Оккупация — ад для основной массы населения. Но, как часто повторял мой покойный отец: «Кому война, а кому и мать родна!» Он был «политбойцом» — понятие и термин замалчиваются до сих пор — и первым бросился в горнило войны. В оккупации люди понимали цену друг другу, цену тем , кто живёт рядом.
Зимой 1943 года, когда группировка немецко-венгерских-румынских и итальянских войск попала в окружение (Острогожско-Россошанская операция 13–17 января 1943 г.), началось паническое бегство оккупантов из города Острогожска. Немцы не оставляли склады, а подожгли их. Один из таких продовольственных складов был на нашей улице. Люди, измученные голодом, бросались в огонь, чтобы добыть что-нибудь из съестного. Устремилась в огонь и моя мама. Я стоял у самого огня, а она выбрасывала мне куски сала, сыр, макароны и снова бросалась в горящие развалины. Я пытался эти продукты оттащить домой, но по дороге у меня всё отобрал боров-сосед, который и при немцах жил неплохо. Он держал лавочку и, наверняка, прислуживал оккупантам. Эта подлость отложилась в памяти на всю жизнь. К сожалению, такие как он безбедно жили и при оккупантах, не получили по заслугам и после нашей Победы. Их потомки хорошо живут и сегодня... Изворотливость — их кредо жизни. Почему это так, я понял, прожив большую нелёгкую жизнь. Опыт даёт истинное понимание ценностей жизни, но не жизненные блага.
И сразу после войны поесть вдоволь хлеба было постоянным желанием. Мало кто сегодня помнит голод 1946—1947 гг. Жёлуди собирали в лесу, и сами мололи на муку. До сих пор помню лиловый цвет этих лепёшек… Впервые попробовал конфет — и то не шоколадных — в 1950 году, когда уже работал в бригаде грузчиков, возившей товары из Воронежа в Острогожское отделение ТОРГа (торговое государственное предприятие). А пребывание на оккупированной территории долго нам ещё икалось графой в анкете…
Наша страна (имею в виду весь Союз) испила полную чашу горести той страшной войны. Молодёжь, возможно, удивится моим нерадостным воспоминаниям. Не испытав ужасов страшной войны, ищет в ней романтику. В кино мы больше видим героизм наших бойцов, нашу Победу, за кадром же остаются её будни: страдания простых людей, мучения детей и стариков.
Нашей семье, раненому отцу, которого мама привезла из Вологды, куда после ранения в голову он был вывезен из блокадного Питера, райкомом партии была выделена подвода с двумя лошадьми для эвакуации. Загрузив кое-какой скарб и посадив нас с братом, которому было три года, а мне шёл седьмой, в подводу, рано утром пятого июля 1942 года тронулись в путь. Дедушка и бабушка пошли нас провожать. Наверное, это нас и спасло.
Мы далеко не успели отъехать, когда в девять часов немцы начали бомбардировку города. Основной их целью был мост через реку Тихая Сосна, по которому отходили наши войска. Но бомбы падали кругом, гибли женщины и дети. Нам чудом удалось вернуться домой, где нас ждал полный разгром. На дворовый участок упало две бомбы – одна в конце сада, а другая недалеко от дома, выворотив с корнем яблоню и образовав огромную воронку. Дом был полуразрушен, но пригоден для жилья. Но главное, мы остались живы.
А шестого июля в город вошли немецкие танки. Началась оккупация города, которая длилась 228 дней, а мы все жили в постоянном страхе. Я отлично помню, как нас переселили в сарай, освободив дом для по бабушкиному выражению «непрошенных квартирантов» — немцев, венгров (мадьяр), румын, а на улицах я даже наблюдал итальянцев с перьями на шляпах. И у всех к жителям были жёсткие требования, а за неповиновение — расстрел.
На третий день оккупации, как я узнал позже, по доносу соседки полицаи забрали отца за то, что он коммунист. Два дня мы жили в страхе, боясь, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными. Но и тут судьба улыбнулась нам. На третью ночь кто-то постучал в окно. Это был отец. Ему удалось бежать из концлагеря, который был на торфяниках, а отец отлично знал эту территорию ещё по довоенной работе. Отца спешно отправили в деревню к тётке, где он и прятался до конца оккупации.
К слову, в Острогожском районе немцы организовали 14 концентрационных лагерей, в которых содержалось 100 тысяч советских военнопленных и местных жителей, строящих железную дорогу на Сталинград, так называемую «Берлинку». Сколько людей там погибло — одному Богу известно. Их хоронили прямо у насыпи. Сегодня эти места позабыты, и поисковики, которых показывают по ТВ, не знают об этом. Их больше привлекают места крупных сражений, но были и такие «тихие места», где решались судьбы войны.
О «Берлинке» я впервые услышал в конце 90-х от своего друга Ивана Черкасова. Он был на девять лет старше меня, и его — тогда 15-летнего пацана — схватили и отправили на строительство. По пути в концлагерь ему с тремя такими же ребятами удалось бежать, поэтому и остался жив...
Я увлёкся собственными воспоминаниями и забыл о письме товарища. В нём он делится своими впечатлениями о жизни в оккупации. И хотя мы жили в одном городе и в одно время, но воспоминания у нас разные, но одинаково нерадостные. «…Вспомнили ребят, — пишет Володя Котов, — Масюкова Толю и Рымарева Валю, рождения 1931 года, которые жили рядом на Новой Сотне (слобода города). По наши тогдашним меркам, они были уже большими. За нашими домами было небольшое озеро, в котором до войны красноармейцы купали своих коней, а рядом — склады, где немцы организовали скотобойню. Водоём мы называли Зарой. Рядом с ним немцы соорудили выгребную яму, куда вывозили весь убитых животных. Там всегда толпились ребята с сумками и ножами. Немец вываливал в яму с подводы ливер, и тут же ребята бросались к яме, кромсали ливер, прятали в сумки и бежали с этим «богатством» домой. В яме всегда стояла вонючая жижа…».
Наша семья также жила в слободе Новая Сотня, близ скотобойни, но с другого края. Наш дед был ещё крепким мужиком, и немцы привлекали его к работе на скотобойне. За дедом приходил полицай и отводил его туда. Естественно, там ему поручалась самая грязная работа, за которую его «награждали» цыбаркой (большое ведро) крови животных. Бабушка разливала эту кровь по противням, она застывала, её резали на кусочки и жарили. Это был деликатес. А в это время наша мама, ей было всего 29 лет, выменивала последние вещи на какое-нибудь зерно и картошку в окрестных деревнях. Ходить было опасно, но голод — не тётка!
Ещё до оккупации жители города жили впроголодь, а в оккупации вообще стало туго – магазинов не стало, а базар совсем оскудел…
Возвращаюсь к письму товарища:
«Как-то в августе, — пишет товарищ, — пришли мы за ливером, меня брат к яме не подпускал, я стоял на подхвате. Приехал немец, открыл короб и вывалил ливер. Стал смотреть, как пацаны кромсают отходы. Потом схватил одного и кинул в яму. Лето, жара — в яме черви, кишки плавают, и пацан бултыхается, кричит, а немец смеётся. Ребята вытащили пацана из ямы, отмыли в Зарое, успокоили.
На следующий день привозит немец ливер, высыпает в яму. Смотрит, но никто из ребят не бросается за ливером. Фриц недоумевает. А ребята постарше кинулись на него и столкнули в яму. Немец толстый, барахтается в яме, кричит, а ребята смеются. «Киндер, — вопит, — помоги выбраться!» Пожалели фрица. Подали ему колючую проволоку, он не дурак — обмотал проволоку клеенчатым фартуком и кое-как выбрался. Расплата не замедлила свершиться: ночью мадьяры и полицаи устроили облаву на пацанов старше десяти лет, стащили всех на конюшню и до крови перепороли шомполами… И всё равно народ ходил к яме. Жить-то надо было…»
У меня на тот момент иные воспоминания. Пока мама наша крутилась, добывая кое-какую еду, бабушка ни на шаг не отпускала нас от себя, так что мы не могли участвовать в «походах» к выгребной яме. Довольствовались тем, что дед Фатеевич иногда приносил с бойни.
Как-то мама пошла на рынок и не вернулась. Её не было двое суток. Представляете наше состояние. А тут ещё поползли слухи, что немцы окружили базар и держат людей для каких-то целей. Потом узнали — для машин-душегубок, которые следовали из Харькова по железной дороге. Но слава советским лётчикам, которые разбомбили этот состав, а партизаны довершили его разгром. Акция уничтожения жителей Острогожска была сорвана.
Вот так в оккупации и ходили наши родители по лезвию бритвы: ведь для оккупантов жизнь аборигенов — ничто. Мы, дети, не понимали происходящего, но подсознанием чувствовали что-то страшное.
Возвращаюсь к письму своего товарища, нашёл эпизод, когда он увидел эсэсовцев. Здесь надо признать, что память нам стала изменять. Войска СС носили чёрную форму, но Володя почему-то вспоминает их в серой форме. Это могла быть полевая жандармерия: «Видел эсэсовцев, но у них была не чёрная, а серая форма, мышиного цвета, — пишет он. — Рядом со школой квартировал немецкий врач-хирург, а у него был всегда весёлый денщик Ганс. Как-то я катался на санках в яру возле школы. Он поймал меня, ему нужны были санки, чтобы подвезти к дому бревно. Ганс заставил меня, тащить санки, а сам шёл впереди насвистывая. Не доходя школы, только свернули за угол хаты, как он вдруг перепуганный бросился ко мне. Думаю, чего это он? А Ганс — мне: «Киндер, шнель — бегом — нах хаузен!» Я выглянул из-за угла, вижу стоит легковушка, а возле неё немцы в серой форме. А Ганс твердит: «СС. Пух-пух и тебе капут! Шнель домой!» Так я увидел эсэсовцев…»
Кто только из оккупантов не был в Острогожске. Но долго они не продержались. Помню такой случай. Советские войска окружили Острогожск, но ещё не вошли в город. Немцы пытались вырваться из кольца. Их танки метались по городу, пытаясь нащупать брешь для прорыва. Город бомбили и обстреливали. Мы решили перебраться в подвал, к соседям напротив. Когда мама меня и трёхлетнего братишку повела туда, в конце улицы появился немецкий танк, который нёсся на нас. Мы засуетились и растерялись: я и мама успели перебежать дорогу, а брат остался на другой стороне улицы. Нас как будто парализовало. Брат плакал, махал ручонками, а на нас надвигалась махина фашистского танка. И вот он, едва не задев нас, промчался мимо, громыхая и зловонно воняя выхлопными газами. Тогда всё обошлось, видимо танкисты были слишком озабочены своей судьбой. Будучи уже взрослыми, мы рассуждали с братом – что стоило тогда немцам дать очередь из пулемёта или вильнуть машиной…
Оккупация — ад для основной массы населения. Но, как часто повторял мой покойный отец: «Кому война, а кому и мать родна!» Он был «политбойцом» — понятие и термин замалчиваются до сих пор — и первым бросился в горнило войны. В оккупации люди понимали цену друг другу, цену тем , кто живёт рядом.
Зимой 1943 года, когда группировка немецко-венгерских-румынских и итальянских войск попала в окружение (Острогожско-Россошанская операция 13–17 января 1943 г.), началось паническое бегство оккупантов из города Острогожска. Немцы не оставляли склады, а подожгли их. Один из таких продовольственных складов был на нашей улице. Люди, измученные голодом, бросались в огонь, чтобы добыть что-нибудь из съестного. Устремилась в огонь и моя мама. Я стоял у самого огня, а она выбрасывала мне куски сала, сыр, макароны и снова бросалась в горящие развалины. Я пытался эти продукты оттащить домой, но по дороге у меня всё отобрал боров-сосед, который и при немцах жил неплохо. Он держал лавочку и, наверняка, прислуживал оккупантам. Эта подлость отложилась в памяти на всю жизнь. К сожалению, такие как он безбедно жили и при оккупантах, не получили по заслугам и после нашей Победы. Их потомки хорошо живут и сегодня... Изворотливость — их кредо жизни. Почему это так, я понял, прожив большую нелёгкую жизнь. Опыт даёт истинное понимание ценностей жизни, но не жизненные блага.
И сразу после войны поесть вдоволь хлеба было постоянным желанием. Мало кто сегодня помнит голод 1946—1947 гг. Жёлуди собирали в лесу, и сами мололи на муку. До сих пор помню лиловый цвет этих лепёшек… Впервые попробовал конфет — и то не шоколадных — в 1950 году, когда уже работал в бригаде грузчиков, возившей товары из Воронежа в Острогожское отделение ТОРГа (торговое государственное предприятие). А пребывание на оккупированной территории долго нам ещё икалось графой в анкете…
Наша страна (имею в виду весь Союз) испила полную чашу горести той страшной войны. Молодёжь, возможно, удивится моим нерадостным воспоминаниям. Не испытав ужасов страшной войны, ищет в ней романтику. В кино мы больше видим героизм наших бойцов, нашу Победу, за кадром же остаются её будни: страдания простых людей, мучения детей и стариков.
Вадим КУЛИНЧЕНКО, капитан 1 ранга в отставке, участник боевых действий