Бориса Корнилова расстреляли в тридцать. В будущем году исполняется 80 лет со дня его гибели. По нынешним меркам и обстоятельствам, ему бы до 35 ходить в молодых поэтах. Конечно, он не успел раскрыться полностью. Хотя лучшие стихи — «Соловьиха», «Открытие лета», «Вечер», «Качка на Каспийском море» — свидетельство огромного дарования. Но что сказать о многочисленных стихах, написанных на «заданную тему», восславлявших борьбу с кулачеством?
«Семейный совет», «Убийца», «Сыновья своего отца» — натужные агитки, автор, похоже, не считал нужным работать над ними. Даже классово подкованные критики, которые должны были бы оценить пропагандистский эффект, отзывались о них уничтожающе: «торопливейшая и безграмотная мазня».
Нелёгкая задача — дать общую оценку столь разнородной поэзии. Массивный пласт дурных стихов нависает над ней, создаёт густую тень, мешая по достоинству оценить творчество одного из лучших поэтов 30-х годов. Наверное, поэтому оно до сих пор не достаточно глубоко исследовано и осмыслено.
Я зачитывался «Соловьихой» в юности. Но профессионально занявшись литературой 30-х, много лет не решался написать о Корнилове. Пока не нашёл ключевое слово, выговаривающее, на мой взгляд, суть его поэзии. Молодость. Не только возраст. Прежде всего — ощущение мира: «Я ошалел от гама, свиста / и песни, рвущейся к окну, — / рубаху тонкого батиста / сегодня я не застегну. / Весь в летнем, словно в паутинах, / туда, где ветер над рекой, — / я парусиновый ботинок / шнурую быстрою рукой, / туда, где зеленеет заросль, / где полводы срезает парус, / где две беды, / как полбеды, / где лето кинулось в сады».
«Открытие лета», 1934 год. Слово «молодость» не произнесено, но каждая деталь: поразительное телесное ощущение лёгкости, ветра, летнего кипения зелени и большой воды, динамика победительных слов — полногласно свидетельствуют о молодости.
А слова? Да их сколько угодно: молодость, молодой, молодая. Как пузырьки шампанского, они пронизывают стихи Корнилова. «Молодая моя голова» — 1927 год, раннее стихотворение, бесхитростно названное «В нашей волости». А это на пять лет позднее: «Молодому сердцу моему». Голос сына: «Только голос вечером услышал, / молодой, весёлый, золотой» (1935). И девушка поэта, понятно: «Хороша, молода, весела» (1933).
А вот коллективный портрет — «Поколение Октября» (1935): «Я речь о тех сегодня поведу, / кто молодостью славною украшен». Моментальный снимок. А вот ещё: «Я своему большому поколенью / большое предпочтенье отдаю. / Прекрасные, / тяжёлые ребята...»
Они и в работе ударники («Они на промыслах Биби-Эйбата, / и на пучине Каспия они»). Они и песни поют, разумеется, молодые: «Мы песню поём, / Молодую поём / Под алыми вымпелами».
Молодость для Корнилова — это смелость, веселье, свобода. Избыток сил человека и природы. Весна — конец весны, наступление лета:
Яхта шла, молодая, косая,
серебристая вся от света,
гнутым парусом срезая
тонкий слой голубого ветра.
Нелёгкая задача — дать общую оценку столь разнородной поэзии. Массивный пласт дурных стихов нависает над ней, создаёт густую тень, мешая по достоинству оценить творчество одного из лучших поэтов 30-х годов. Наверное, поэтому оно до сих пор не достаточно глубоко исследовано и осмыслено.
Я зачитывался «Соловьихой» в юности. Но профессионально занявшись литературой 30-х, много лет не решался написать о Корнилове. Пока не нашёл ключевое слово, выговаривающее, на мой взгляд, суть его поэзии. Молодость. Не только возраст. Прежде всего — ощущение мира: «Я ошалел от гама, свиста / и песни, рвущейся к окну, — / рубаху тонкого батиста / сегодня я не застегну. / Весь в летнем, словно в паутинах, / туда, где ветер над рекой, — / я парусиновый ботинок / шнурую быстрою рукой, / туда, где зеленеет заросль, / где полводы срезает парус, / где две беды, / как полбеды, / где лето кинулось в сады».
«Открытие лета», 1934 год. Слово «молодость» не произнесено, но каждая деталь: поразительное телесное ощущение лёгкости, ветра, летнего кипения зелени и большой воды, динамика победительных слов — полногласно свидетельствуют о молодости.
А слова? Да их сколько угодно: молодость, молодой, молодая. Как пузырьки шампанского, они пронизывают стихи Корнилова. «Молодая моя голова» — 1927 год, раннее стихотворение, бесхитростно названное «В нашей волости». А это на пять лет позднее: «Молодому сердцу моему». Голос сына: «Только голос вечером услышал, / молодой, весёлый, золотой» (1935). И девушка поэта, понятно: «Хороша, молода, весела» (1933).
А вот коллективный портрет — «Поколение Октября» (1935): «Я речь о тех сегодня поведу, / кто молодостью славною украшен». Моментальный снимок. А вот ещё: «Я своему большому поколенью / большое предпочтенье отдаю. / Прекрасные, / тяжёлые ребята...»
Они и в работе ударники («Они на промыслах Биби-Эйбата, / и на пучине Каспия они»). Они и песни поют, разумеется, молодые: «Мы песню поём, / Молодую поём / Под алыми вымпелами».
Молодость для Корнилова — это смелость, веселье, свобода. Избыток сил человека и природы. Весна — конец весны, наступление лета:
Яхта шла, молодая, косая,
серебристая вся от света,
гнутым парусом срезая
тонкий слой голубого ветра.
Не хватало вёсел и лодок –
с вышек прыгали прямо в воду,
острой ласточкой пролетая
над зелёными островами,
и дрожала вода золотая,
вся исколотая прыгунами.
Настрой Бориса Корнилова совпал с настроем времени. Кумир эпохи Эдуард Багрицкий восклицал: «Нас водила молодость / В сабельный поход, / Нас бросала молодость / На кронштадтский лёд».
Да что поэзия! «Поколение Октября» сломало традиционное летоисчисление. По воле победителей его теперь вели с 1917 года — «начала мировой революции». Молодыми были время, страна, люди.
Но даже на этом фоне Борис Корнилов выделяется. В стихотворении «Молодой день» (1936) слово «молодой» с вариациями повторяется 8 раз! «Лёгкой осенью молодою / пахнет первое сентября», — начинает автор. И в упоении провозглашает: «Только есть / молодой, / огромный, / каждой осенью жаркий день».
«Молодые поэты» пишут стихи, а их сверстники освобождают землю от старых порядков: «Поглядите — / и там и тут, / на любовь и молодость право / отвоёвывая, идут».
Шествие охватывает земной шар: «За полками идут колонны, / перестраиваясь в каре, / и по улицам Барселоны, / и в Париже, / и в Бухаре».
Бумажная идея теоретиков — мировая революция — под пером поэта преображается в торжество молодости: «Чтобы наша одна шестая / стала целою,
Молодой».
Конечно, с точки зрения бдительных стражей идеологии, такая внеклассовая апология молодости выглядела наивной.И всё же товарищ Корнилов шёл в верном направлении.
Если бы... Если бы не одна особенность его стихов. И не только стихов — мировоззрения. В отличие от многих коллег по цеху, отрекавшихся от старины — косной, враждебной, — Корнилов не разрывал связи времён. Воспевая молодость, он не готов был рушить старину. Нет, не защищал её — время не то!.. Это перед самой войной отношение к русской истории переменилось. Власть уразумела: без поворота к патриотизму Гитлера не одолеть. Один за другим выходят фильмы «Александр Невский» (1938), «Суворов» (1940), «Кутузов» (1943), «Иван Грозный» (1944), а роман «красного графа» Алексея Толстого «Пётр Первый» в 1941 году получает Сталинскую премию.
Корнилов старался «соответствовать». В его антикулацких стихах оппозиция «молодость — старость» намечена. Но вяло, без хищного вдохновения, диктуемого эпохой. Повторю : кажется, он сам не слишком серьёзно относился к таким стихам, оттого образы и речи кулаков в них откровенно шаржированы. В стихотворении «Семейный совет» решение бороться с колхозом принимает «самый старый, как стерва, зол»: «И навеки пойдём противу — / бить под душу и под ребро — / не достанется коллективу / нажитое моё добро».
Ходульные строки не трогали. А значит, не распаляли нетерпимость к классовому врагу. Старая истина: в стихи надо вкладывать душу. Или не писать вовсе. Образчик ненависти дал тот же Багрицкий: «Трави его трактором. Песней бей. / Лопатой взнуздай, киркой проколи! / Он вздыбился над головою твоей – / Прими на рогатину и повали».
Как боец идеологического фронта (а литературу мобилизовали на борьбу с кулаком: призыв «Песней бей» — не случаен), Корнилов был нестоек. Впоследствии его самого объявят «кулацким последышем» (статья Льва Плоткина, опубликованная в «Ленинградской правде» 18 марта 1937 года — за день до ареста поэта). Он то и дело оглядывался на деревню, с которой его связывали бесчисленные живые связи — родовые, культурные.
Корнилов приехал в Ленинград в 1925 году из Семёнова, городка Нижегородской губернии. Казалось бы, новая жизнь должна была захватить его. Но до начала 30-х он почти ничего не писал о невской столице — так, разрозненные строки, где упоминается Ленинград. Зато первое же стихотворение, привлекшее к нему внимание знатоков и читателей, начинается с признания: «Усталость тихая, вечерняя / Зовёт из гула голосов / В Нижегородскую губернию / И в синь Семёновских лесов».
И ещё задушевнее и непоправимее, с точки зрения ревнителей нового пролетарского искусства: «Ты не уйдешь, моя сосновая, / Моя любимая страна! / Когда-нибудь, но буду снова я / Бросать на землю семена».
В следующем, 1926 году, Корнилов открывает стихотворение «Тройка» приговором былой жизни: «Жить по-старому Русь моя кончила, / Дней былых / По полям не ищи, / На степях отзвенел колокольчик / И отпел свои песни ямщик».
Автор клянётся «не жалеть» ушедшее: «Я не буду жалеть никогда... / Что на сердце разгул не шевелится, / Что не ухарь задорный с лица, / Что в степи раскрасавица девица / Не целует в санях молодца».
Поэт хочет убедить в своей приверженности новизне, но каждая строчка свидетельствует об обратном: «Ой ли, тройка, / Разгульная тройка, — / Свищет ветер, / Поёт и скулит, — / Пронеслась ты, лихая и бойкая, / Как былое, пропала в пыли, / Отоснилась былая красавица...»
Однако прошлое не желало «пропадать в пыли». В 1927 году написан «Лесной дом» об уходе из семёновских лесов: «Я пошёл вперёд, / не взглянув назад — / на соломой покрытые хаты. / А когда ушёл, / знать, попутал бес, — / ничего не вижу я, кроме, / что за лесом дол, / а за долом лес / и в лесу притаился домик».
Ещё драматичнее стихотворение «Чаепитие» (1930), также обращённое к деревне: «И тяжко подумать — бродивший по краю / поёмных лугов, перепутанных трав, / я всё-таки сердце и голос теряю, / любовь и дыханье твоё потеряв».
Говоря языком идеологии, это капитуляция. А на языке поэзии — обретение себя, своего голоса. Через боль. Через отчаяние. Через возвращение домой. И тогда поэту открывается «Деревня российская — облик России». Это сейчас, фактически потеряв деревню, мы взываем: «Поставьте памятник деревне». А тогда, в 30-м году, когда начал раскручиваться маховик коллективизации, заявить: деревня — «облик России» — было отчаянной смелостью. Уводившей Корнилова с накатанной дороги официальной литературы в «стан погибающих».
Взамен поэту открываются дали родной истории, её «Старина» ( так названо стихотворение 1927 года): «Полон, Золотая Орда, / Былины про Ваську Буслаева».
Открывается, а точнее, заново осмысляется в стихотворении «На Керженце» (1927) животворная связь с истоками: «И на каждой лесной версте, / У любого кержачьего скита / Русь, распятая на кресте, / На старинном, / на медном прибита».
Без глумления, с любовью сказано. Советский поэт так говорить не должен! В 1934-м — за три года до гибели — Корнилов написал стихотворение «Ёлка» (при жизни не опубликованное). Многоплановое произведение с иносказаниями и пророчествами. Оно начинается с описания осеннего леса:
Рябины пламенные грозди
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего –
ни зла, ни грусти.
Я в мире тёмном и пустом,
лишь хрустнут под ногами грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Вымороченная чащоба становится миром зла и гибели:
Здесь всё рассудку не знакомо,
здесь делай всё — хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Когда в 1937 году поэта арестовали по обвинению в том, что он «занимается активной контрреволюционной деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведёт антисоветскую агитацию», его стихи отдали на экспертизу. Её проводил литературовед Николай Лесючевский (впоследствии главный редактор издательства «Советский писатель»). Особое внимание он уделил стихотворению «Ёлка»: «В нём Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, даёт якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже невооружённому глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является враждебным...» (www.proza.ru. Поэт Борис Корнилов. Расстрелян. Подозревался в ...). И далее ссылка на уже приведённые строки.
Может быть, эксперт ошибся, что часто бывало в подобных случаях: задача изобличить «врага» побуждала превратно толковать текст. Нет. Слишком красноречивы трагические строки: «...Ну, живи, / расти, не думая ночами / о гибели и о любви, / что где-то смерть, / кого-то гонят, / что слёзы льются в тишине...»
Какой уж тут лес! Это та самая жизнь, которую Корнилов пытался представить торжеством ликующей молодости. И он снова повторяет дорогое ему слово в финале стихотворения — но в каком контексте: «Уйду из этой жизни прошлой, / весёлой злобы не тая, — / и в землю втоптана подошвой — / как ёлка — молодость моя».
«...Злой и молодой и непослушный», — сказал о себе Борис Корнилов. Поэты такого склада часто ходят по краю гибели. И по краю бессмертия.
с вышек прыгали прямо в воду,
острой ласточкой пролетая
над зелёными островами,
и дрожала вода золотая,
вся исколотая прыгунами.
Настрой Бориса Корнилова совпал с настроем времени. Кумир эпохи Эдуард Багрицкий восклицал: «Нас водила молодость / В сабельный поход, / Нас бросала молодость / На кронштадтский лёд».
Да что поэзия! «Поколение Октября» сломало традиционное летоисчисление. По воле победителей его теперь вели с 1917 года — «начала мировой революции». Молодыми были время, страна, люди.
Но даже на этом фоне Борис Корнилов выделяется. В стихотворении «Молодой день» (1936) слово «молодой» с вариациями повторяется 8 раз! «Лёгкой осенью молодою / пахнет первое сентября», — начинает автор. И в упоении провозглашает: «Только есть / молодой, / огромный, / каждой осенью жаркий день».
«Молодые поэты» пишут стихи, а их сверстники освобождают землю от старых порядков: «Поглядите — / и там и тут, / на любовь и молодость право / отвоёвывая, идут».
Шествие охватывает земной шар: «За полками идут колонны, / перестраиваясь в каре, / и по улицам Барселоны, / и в Париже, / и в Бухаре».
Бумажная идея теоретиков — мировая революция — под пером поэта преображается в торжество молодости: «Чтобы наша одна шестая / стала целою,
Молодой».
Конечно, с точки зрения бдительных стражей идеологии, такая внеклассовая апология молодости выглядела наивной.И всё же товарищ Корнилов шёл в верном направлении.
Если бы... Если бы не одна особенность его стихов. И не только стихов — мировоззрения. В отличие от многих коллег по цеху, отрекавшихся от старины — косной, враждебной, — Корнилов не разрывал связи времён. Воспевая молодость, он не готов был рушить старину. Нет, не защищал её — время не то!.. Это перед самой войной отношение к русской истории переменилось. Власть уразумела: без поворота к патриотизму Гитлера не одолеть. Один за другим выходят фильмы «Александр Невский» (1938), «Суворов» (1940), «Кутузов» (1943), «Иван Грозный» (1944), а роман «красного графа» Алексея Толстого «Пётр Первый» в 1941 году получает Сталинскую премию.
Корнилов старался «соответствовать». В его антикулацких стихах оппозиция «молодость — старость» намечена. Но вяло, без хищного вдохновения, диктуемого эпохой. Повторю : кажется, он сам не слишком серьёзно относился к таким стихам, оттого образы и речи кулаков в них откровенно шаржированы. В стихотворении «Семейный совет» решение бороться с колхозом принимает «самый старый, как стерва, зол»: «И навеки пойдём противу — / бить под душу и под ребро — / не достанется коллективу / нажитое моё добро».
Ходульные строки не трогали. А значит, не распаляли нетерпимость к классовому врагу. Старая истина: в стихи надо вкладывать душу. Или не писать вовсе. Образчик ненависти дал тот же Багрицкий: «Трави его трактором. Песней бей. / Лопатой взнуздай, киркой проколи! / Он вздыбился над головою твоей – / Прими на рогатину и повали».
Как боец идеологического фронта (а литературу мобилизовали на борьбу с кулаком: призыв «Песней бей» — не случаен), Корнилов был нестоек. Впоследствии его самого объявят «кулацким последышем» (статья Льва Плоткина, опубликованная в «Ленинградской правде» 18 марта 1937 года — за день до ареста поэта). Он то и дело оглядывался на деревню, с которой его связывали бесчисленные живые связи — родовые, культурные.
Корнилов приехал в Ленинград в 1925 году из Семёнова, городка Нижегородской губернии. Казалось бы, новая жизнь должна была захватить его. Но до начала 30-х он почти ничего не писал о невской столице — так, разрозненные строки, где упоминается Ленинград. Зато первое же стихотворение, привлекшее к нему внимание знатоков и читателей, начинается с признания: «Усталость тихая, вечерняя / Зовёт из гула голосов / В Нижегородскую губернию / И в синь Семёновских лесов».
И ещё задушевнее и непоправимее, с точки зрения ревнителей нового пролетарского искусства: «Ты не уйдешь, моя сосновая, / Моя любимая страна! / Когда-нибудь, но буду снова я / Бросать на землю семена».
В следующем, 1926 году, Корнилов открывает стихотворение «Тройка» приговором былой жизни: «Жить по-старому Русь моя кончила, / Дней былых / По полям не ищи, / На степях отзвенел колокольчик / И отпел свои песни ямщик».
Автор клянётся «не жалеть» ушедшее: «Я не буду жалеть никогда... / Что на сердце разгул не шевелится, / Что не ухарь задорный с лица, / Что в степи раскрасавица девица / Не целует в санях молодца».
Поэт хочет убедить в своей приверженности новизне, но каждая строчка свидетельствует об обратном: «Ой ли, тройка, / Разгульная тройка, — / Свищет ветер, / Поёт и скулит, — / Пронеслась ты, лихая и бойкая, / Как былое, пропала в пыли, / Отоснилась былая красавица...»
Однако прошлое не желало «пропадать в пыли». В 1927 году написан «Лесной дом» об уходе из семёновских лесов: «Я пошёл вперёд, / не взглянув назад — / на соломой покрытые хаты. / А когда ушёл, / знать, попутал бес, — / ничего не вижу я, кроме, / что за лесом дол, / а за долом лес / и в лесу притаился домик».
Ещё драматичнее стихотворение «Чаепитие» (1930), также обращённое к деревне: «И тяжко подумать — бродивший по краю / поёмных лугов, перепутанных трав, / я всё-таки сердце и голос теряю, / любовь и дыханье твоё потеряв».
Говоря языком идеологии, это капитуляция. А на языке поэзии — обретение себя, своего голоса. Через боль. Через отчаяние. Через возвращение домой. И тогда поэту открывается «Деревня российская — облик России». Это сейчас, фактически потеряв деревню, мы взываем: «Поставьте памятник деревне». А тогда, в 30-м году, когда начал раскручиваться маховик коллективизации, заявить: деревня — «облик России» — было отчаянной смелостью. Уводившей Корнилова с накатанной дороги официальной литературы в «стан погибающих».
Взамен поэту открываются дали родной истории, её «Старина» ( так названо стихотворение 1927 года): «Полон, Золотая Орда, / Былины про Ваську Буслаева».
Открывается, а точнее, заново осмысляется в стихотворении «На Керженце» (1927) животворная связь с истоками: «И на каждой лесной версте, / У любого кержачьего скита / Русь, распятая на кресте, / На старинном, / на медном прибита».
Без глумления, с любовью сказано. Советский поэт так говорить не должен! В 1934-м — за три года до гибели — Корнилов написал стихотворение «Ёлка» (при жизни не опубликованное). Многоплановое произведение с иносказаниями и пророчествами. Оно начинается с описания осеннего леса:
Рябины пламенные грозди
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего –
ни зла, ни грусти.
Я в мире тёмном и пустом,
лишь хрустнут под ногами грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Вымороченная чащоба становится миром зла и гибели:
Здесь всё рассудку не знакомо,
здесь делай всё — хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Когда в 1937 году поэта арестовали по обвинению в том, что он «занимается активной контрреволюционной деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведёт антисоветскую агитацию», его стихи отдали на экспертизу. Её проводил литературовед Николай Лесючевский (впоследствии главный редактор издательства «Советский писатель»). Особое внимание он уделил стихотворению «Ёлка»: «В нём Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, даёт якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже невооружённому глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является враждебным...» (www.proza.ru. Поэт Борис Корнилов. Расстрелян. Подозревался в ...). И далее ссылка на уже приведённые строки.
Может быть, эксперт ошибся, что часто бывало в подобных случаях: задача изобличить «врага» побуждала превратно толковать текст. Нет. Слишком красноречивы трагические строки: «...Ну, живи, / расти, не думая ночами / о гибели и о любви, / что где-то смерть, / кого-то гонят, / что слёзы льются в тишине...»
Какой уж тут лес! Это та самая жизнь, которую Корнилов пытался представить торжеством ликующей молодости. И он снова повторяет дорогое ему слово в финале стихотворения — но в каком контексте: «Уйду из этой жизни прошлой, / весёлой злобы не тая, — / и в землю втоптана подошвой — / как ёлка — молодость моя».
«...Злой и молодой и непослушный», — сказал о себе Борис Корнилов. Поэты такого склада часто ходят по краю гибели. И по краю бессмертия.
Александр КАЗИНЦЕВ