О творчестве художницы Тамары Бессоновой, члена МОСХа
В августе в Доме национальностей Москвы на Басманке открывается выставка-конкурс «Старая Москва. Пленер». Московские художники пишут с натуры памятники древней Москвы и недавнего прошлого, храмы, дворцы, улицы, прилегающие в том числе и к знаменитым Басманным улицам. Одним из лауреатов предыдущего конкурса была художница Тамара Бессонова. Теперь она представляет цикл работ более расширенной исторической перспективы, поскольку памятники ценны не только в Москве, но и во всей России.
«Знойные» и «охлаждающие», как их ни дозируй, бесславные годы рынка во всех сферах жизни должны были нести свободу творчества, доступ к выставочным галереям и тому подобную ересь. Но настоящему художнику присуща эта дутая свобода отроду, и кто её чувствует в душе, творчество того обретает мастерство канатоходца между «зноем» и «холодом». Промыслительный диапазон художницы Тамары Бессоновой – из этого состояния. Главное – не в том, чтобы сохранить своё «Я» и воспроизводить его в разных жанрах живописи, оно – в артистизме, причём не некоего коронного амплуа, а в мастерстве перевоплощения. Для живописца не существует тогда бесславного рынка, есть твёрдая рука мастера, которая не нуждается в свободе. Иногда приходит мысль: она ищет своё рабство в местах свободы.
Для меня Тамара Бессонова начиналась с полотна «Бирюзовый натюрморт» (1979 г.) – с его сугубо эстетской задачи, с конфликта холодной (льдистой) бирюзы фона и её антиподов из живой природы – яблок, груш на тарелочке с голубой каёмочкой (отраженье бирюзы), не совсем увядших листьев или краснобокого яблока с отливом к центру композиции; но белые хризантемы торжествуют над пространством, отданном яблокам. Усложнённость цветовых, звучных, холодных тональностей и противостоящих, сущностных плодов (нужных человеку) и листьев (излишних, «с кочки зрения» пользы) уверяют зрителя в изысканности разрешения живописцем интеллектуально непростого замысла. Здесь – не игра в метафоры, здесь разовое действо, мы встречаемся с очевидным и до житейского простым чувством, но его эстетизация, или извлечённая красота не нуждаются ни в свободах, ни в запретах.
Цикл натюрмортов с цветами – один из увлекательных, эмоционально насыщенных, их энергия – результат увлечённой женской души. Кем? Чем? Вопрос излишен, особенно когда среди многих полотен на выставке вдруг твой взгляд попадает словно бы в плен «Лиловых тюльпанов» (2004 г.) в хрустале. Принцип, кажется, сохранён, но при иной фактуре, нет, это только кажется: в «Бирюзовом натюрморте» бирюза нависает, как «всё», в «Лиловых тюльпанах» это «всё» – функция тюльпанов, замешанная на необычно сгущенном колорите цветов – до невероятия и фантастики; функция «обслуживания», адаптации неземного и странного свечения тюльпанов возложена на зелень листьев и белый вереск – их жизнерадостность в отблесках пламени ночного камина и в тональностях драпировки от светло-изумрудной до глубоко-синей. Здесь неуместно слово «эстетика» Т. Бессоновой, следует обвыкнуться с термином «эстетизм», несомненно, более выражающим настроение художницы. «Лиловые тюльпаны» – цвет души непростой, затейливо строгой, одновременно открытой зрителю без тени назидательности.
Когда отвеку повторяется «красота спасёт мир», мало кто из нас задумывается, каким же образом она совершит это, если она – не Бог, но вместе с тем равноценна человеческой душе, наделённой связями с Ним?
Однако Тамара Бессонова, представляется, увлечена «деланием» Красоты – в этом видит кредо живописи. Натюрморт – «мёртвая природа», живопись воскрешает её и заставляет любить противостояние «холода» и «зноя», как Живую Явь. Но как художница любит себя! Отвечаем: как рояль, как инструмент с кистью и мольбертом. Вот « Пейзаж. Волгоград» (1980 г.) – полотно с нераскрытым тайным замыслом, уж слишком однозначен жанр и место его действия, пробуждающее память, допускаем, на такой эффект рассчитывала художница, но не всякий зритель готов сопереживать думам о былом. С холма представлена панорама «живущих внизу, на берегу Волги – это аллея серебристых тополей, тёмная ветла, заросли кустарников, акации и две волжские протоки, разделённые таким же безлико-туманным островом, как и водная равнинность. Первый план – четыре перекрестья дорог; подобно притче о четырёх частях света: прямо пойдёшь – жену обретешь, направо пойдёшь – зазря пропадёшь, ну, а если налево занесёт тебя – приснится баба Яга, и это буду не я, художница, в пору расцвета своего таланта. Пейзаж разрезан на фрагменты, как порезана река, порезана древесная и прочая растительность на «лесополосы», что говорит об искусственности неживой природы, а равно – о нездоровье живых существ, оставленных за кадром композиции; цветовая гамма кажется наигранно бодрящейся, ряженой, застрявшей в межсезонье, между летом и осенью, когда грусть природы может быть воспринята зрителем за оборотную сторону (или продление) весеннего цветения. Нет, невидимый Волгоград для Т. Бессоновой сподобился граду Китежу, потому как он – её родина, здесь её мама, и эта связь нерушима, в основании славного города-героя; по большому счёту, её сердце – метафора невидимого града; замысел и исполнение в малой степени приоткрывают всеобъемлющее значение места, но зритель, догадавшись, спасается красотой оставившего людей града Китежа, ведь упокоенных мы лучше чувствуем. Будь так, художница вряд ли написала бы это полотно.
Эта метафора повторилась в переносном и в прямом смысле в триаде «автопортретов», словно желая вовлечь в действо судьбу зрителя. В такой степени страшна, полагаем, участь глядящего в профильный автопортрет художницы («Южанка. Автопортрет» 2004 г.) с надеждой узреть «озёра синие» Китежа-града, но ему видятся чёрные волосы и траур платья, бледный блеск кожи, взгляд вовнутрь, в себя… Цветочный ларёк, жёлтые панели строения, с неба голубизна (с отливами) беспросветная с отражением в асфальте, способная его растопить, обратить в сущность себе подобную, но не женщину, не принявшую от сущего даже берёзовой тени, нависшей над нею. Это – не «Незнакомка» Н. Крамского, вовлечённая в быстротекущее великолепие быта, здесь – глубина души, умудрённой любовью и гармонией; о таких не скажешь: «В глубоком омуте все черти водятся», но, встретившись с нею, обязательно из памяти всплывает восторженная «Аппассионата» Бетховена, о которой некто отзывался: «Изумительная, нечеловеческая музыка», чёрт возьми!
«Автопортрет в красном» (1980?г.) – это артистицизм преображения обыденного в поэтическое иносказание, погружение, возможное благодаря естеству женского характера, предполагаемому сценарному образу при том условии, что душе модели все качества присущи без учёта их количества, поскольку имя им – дух, развернувший телесную плоть для сдерживаемого до поры огненного танца. Эта игра на пограничье внутреннего чувства и его явления перед народом – условие живописного портрета, свойственное русской народной песенно-танцевальной культуре. Но Т.Бессонова перелицовывает её в своём стиле, снабдив фоном тёмным с багровостью, словно наступающим на вас со второго плана. Зритель надоел, ибо актриса обязана любить только себя, как сейчас, а вот в «Автопотрете в шляпе» (1975 г.) она любит своего зрителя, это — психологический, жанровый портрет, где художница «сама своя», с простецки перевязанной красной ленточкой в полушалке павлово-посадского фасона, но испытующе смотрящая в глаза зрителю. Её глаза чуть заметно смещены, как будто оберегаемые от солнечного света, на самом деле – в них недоверчивость, не сразу готовая открыться встречному сокрытая душевность. Девушка-южанка в соломенной шляпе, здравствуйте! Молчит, ибо она – южанка, в сравнении с северянками и… цены не придумаешь, шапку наземь, эх, пропадай всё, а она ответит в лучшем случае полуулыбкой. Ну, уж, таких не бывает! Эти женские образы сочинила в романтически причудливом ключе Т. Бессонова, желая сказать зрителю: это не театр площадной вам, не лубок, не извороты судьбы, но только рука мастера, и ничего нет лучшего там, где струна бытия натянута, но не надорвана.
Кому мало натянутой струны канатоходца, можно представить полотно, замысел которого, возможно, скрыт в историософской культуре, куда не ступала нога русского южанина – это живописный этюд «Псков в лунную ночь» (1980 г.). Сам замысел странен – это время, когда настает пора фантасмагории, смещаются времена, небо и земля взирают друг на друга, не понимая сами себя, словно фантомы, утратившие кресты, подобны перевернутым лодкам на берегу. Одна палитра живописца удерживает реальность прежнего бытия – тысячелетней истории славянских племён, пришедших на берега р. Великая едва ли не две тысячи лет назад и оставивших на берегу следы крови, тёмно-бордовой под мостком, посветлевшей на куполе храма на заднем плане. Эта кровь размыта повсюду, там и сям её знаки и признаки, это действо возвращает реальность бытия из лунной ирреальности, что заставляет вспомнить берег Волги без Волгограда, чьё место в душе человека, независимо от национальности, но «Псков в лунную ночь» – память русских, невозможная без славянского племени, чей вклад в русскую цивилизацию мало кому понятен. Одно слово: не будь на Севере Пскова и Великого Новгорода, волго-царицынский юг вряд ли сделался бы родиной Тамары Бессоновой.
Что же случилось в 1980 г. с художницей? Настоящий «болдинский сезон», если вспомнить Пушкина накануне свадьбы.
В ряду её «нетленок» этого года «Финский залив. Закат» (1980) –интерпретация пласта минувших дней, но – иная, иное чувство в сравнении с лунной ночью. Здесь – северное небо после ненастья, но в простодушие художницы не верится, «Финский залив» – разве не холодное море? Но у Т. Бессоновой на земле меж бетонных сооружений и железных свай над некоей речушкой стального цвета – никакого залива мы не найдём. И обезображенная лесная гряда убеждает зрителя в тщетности его желаний любоваться морем или чайками в холодящем просторе… Финский залив, можно поверить, перенесён из юдоли земной в метафорическую небесную сферу. О, это небо из-под кисти Т. Бессоновой — особенное, редкостное, несравнимое с опытами прежних живописцев, разве что его можно сравнить с берегом Волги («Пейзаж. Волгоград»), прорезанным тропками, проходами-проездами неких не людей, а временщиков в сей нетленной жизни. Это измождённое, разорванное небо в разных тональностях — от редких прожектов голубизны до усталой дождевой гряды, целиком в тревожных отсветах битв на водах залива наводят на мысль о некоем его «святоосвящении» художницей, своего рода догмате веры.
Тамара Бессонова непроста, но всегда реалистична, её метафора исторически и нравственно безупречна, что встречается нечасто в современной живописи.
Всматриваясь в образы, созданные живописцем из житейского наблюдения, думаешь об энергиях, какими напитана душа мастера. В художественной среде мэтр – педагог – самодовлеющая инстанция. Учеников А.А. Мыльникова (Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина) встретишь везде, если не повсюду. Так, в сибирской тайге, в селе привлекает внимание членкор Академии художеств России Е. Щербинин. Но почему Т. Бессонова из Замоскворечья — не академик? Формальный статус имеет значение, если оглянуться на качество изобразительного искусства наших дней. С другой стороны, а не нанесёт ущерба её потенциям ареопаг из прославленных старцев? Неизжитая дилемма со времён передвижников XIX века: наклейка «академик» — для «исписавшихся» или активная фаза выставки для только вступивших на путь истинный? Представляется, и первое, и второе – всё не для Т. Бессоновой.
Может ли переменить натуру живописца логика жизни, превращая её в подобие модели с полотна «Женский портрет в шубе» (1983?г.)? Старомодная укладка волос, средних лет женщины взгляд в будущее. В прошлом ей нечего искать, характер – «выдержанный, нордический»; правая рука держит шубу за борт, левая – на коленях; но шуба-то из собачьего меха с глубоким воротником, откидная, при этой модели шея обнажена, чёрная юбка, фон – в собачьих тонах, над головой – собачья шкура? Ну, не «Женский портрет в шубе», так, бравируя жёстче метафорой, возможно, «Дуб под дождём» (1984?г.) вызовет приязнь к человеческой судьбе?
«Дуб под дождём» – в городе, среди молодых саженцев. Мог ли он вырасти здоровым на долгие века? Мог. Но его уродливость очевидна: ствол распался на пять, казалось бы, стволов, но в реальности эта поросль – форма гибели дуба, его бесцелья и предсмертного стыда; свидетели – городской лес на почтительном расстоянии, ещё не осознавший свою будущность, равнодушный к старцу – патриарху на городском сквере, желтеющему редкой листвой в своём предсмертье. Образы смерти на его стволе, эти маски проявляются снизу доверху, и ложь – зелена, как краска, растекающаяся словно с театральной декорации по ошкурённым уродливым побегам, не ставшим стволами векового дерева жизни, ибо ничто не вечно в земном царстве, кроме, разумеется, зрителя, преклоняющегося перед «фантазийной реальностью» художественного творчества. О многих выставках в России и за рубежом поклонники Т.Бессоновой узнают из Интернета. У нашего текста – другой адресат, люди тундры, степей и пустынь, предпочитающие чтить искусство в себе.
Валерий ИСАЕВ, секретарь Союза писателей России.