Ещё до недавнего времени мир казался устроенным более или менее понятно: был золотой миллиард, был второй мир, скрепляемый неуступчивым Советским Союзом, и, простите, этот, как его —
третий мир, о котором, прямо скажем, не очень-то и думали. А вот Советский блок — это воплощенное зло. Сталин, Гулаг, ракеты на Кубе. Так что не просто вероятный противник.
После крушения Советского Союза, понятное дело, «рассосался» второй мир. Кому-то Европа позволила причалить к её объединённому берегу, кто-то всё ещё тщетно убеждает окружающих, что их земля «це Европа», но России место было чётко указано: вы там, ну, около плинтуса.
Заявление В.В. Путина на конференции в Мюнхене (2007 год), что крушение Советского Союза явилось величайшей геополитической катастрофой ХХ века, его слушателями было воспринято не просто с иронией, но и с сарказмом. Надо было видеть их лица! Молодцы операторы — они несколько раз показали лица наших западных партнёров. Они тогда не поняли, что миропорядок, который наши западные партнёры с такой тщательностью создавали в Югославии, Ираке, Ливии, Афганистане, Сирии,уже дал трещину.
третий мир, о котором, прямо скажем, не очень-то и думали. А вот Советский блок — это воплощенное зло. Сталин, Гулаг, ракеты на Кубе. Так что не просто вероятный противник.
После крушения Советского Союза, понятное дело, «рассосался» второй мир. Кому-то Европа позволила причалить к её объединённому берегу, кто-то всё ещё тщетно убеждает окружающих, что их земля «це Европа», но России место было чётко указано: вы там, ну, около плинтуса.
Заявление В.В. Путина на конференции в Мюнхене (2007 год), что крушение Советского Союза явилось величайшей геополитической катастрофой ХХ века, его слушателями было воспринято не просто с иронией, но и с сарказмом. Надо было видеть их лица! Молодцы операторы — они несколько раз показали лица наших западных партнёров. Они тогда не поняли, что миропорядок, который наши западные партнёры с такой тщательностью создавали в Югославии, Ираке, Ливии, Афганистане, Сирии,уже дал трещину.
В современной Кубе после смерти лидера возник новый лозунг «Я Фидель». Похоже, он вновь возвращается в самые любимые герои теперь уже российского народа. С рассказом о его судьбе, идеях вышла книга Максима Макарычева в серии ЖЗЛ «Фидель Кастро». Её презентация, по сути, превратилась в вечер памяти великого команданте.
Знаменитым на весь мир Фиделя сделала программная речь «История меня оправдает» на суде после неудачного штурм крепости Монкада. В ней он впервые предстал заступником угнетённых. Потом, уже после освобождения, в эмиграции двадцатилетняя молодёжь подготовилась к новому вооруженному выступлению.
Знаменитым на весь мир Фиделя сделала программная речь «История меня оправдает» на суде после неудачного штурм крепости Монкада. В ней он впервые предстал заступником угнетённых. Потом, уже после освобождения, в эмиграции двадцатилетняя молодёжь подготовилась к новому вооруженному выступлению.
К 80-летию поэта Владимира Фирсова
26 апреля большому поэту, лауреату Государственной премия РСФСР имени М. Горького (1976) и других престижных премий, автору более 30 книг стихов и поэм Владимиру Ивановичу Фирсову исполнилось бы 80 лет.
У каждого большого поэта есть своя «фирменная» строчка, по которой поэта узнают и отличают от коллег по поэтическому цеху.
У Бориса Пастернака, к примеру, это: «Свеча горела на столе, свеча горела»; у Николая Рубцова: «Россия, Русь! Храни себя, храни!», у Александра Кушнера — «Времена не выбирают, в них живут и умирают». И так далее…
«Фирменная» строчка Владимира Фирсова вынесена в заголовок эссе, и начинает вот это стихотворение.
Поэты
Одиноки,
Как планеты.
Поэтов так же мало,
Как планет,
Которые своим
неслышным светом
Соединяют миллионы лет.
Дед Лекандра был нашим соседом слева. Судя по фамилии, он был нашим дальним родственником. Хотя в деревне дворы по бедности разделялись обычно частоколом, доски были роскошью, наши дворы разделял высокий плотный дощатый забор, который соорудил дед Лекандра, потому что враждовал с моим отцом, почему-то называя его Волком, причин я не знаю, а теперь кого спросишь?
Дед Лекандра был мощный и мрачный, сгорбленный временем и жизнью старик с густыми чёрными бровями, смоляной лохматой бородой и пронзительным взглядом, и его побаивались не только мы, ребятишки.
Никаких отношений мы с дедом Лекандрой не поддерживали, хотя за его рано умершим сыном Николаем была замужем сестра моего отца, тетя Анна.
Его огороженный плотным забором двор был для нас, ребятишек, полной тайной. Ни один из нас не решался залезть в его огород за сараем, хотя по ночам мы запросто шастали по другим огородам в поисках огурцов, хотя своих было навалом, и, даже проходя по улице мимо, если он сидел на лавочке, торопливо, словно виноватые, опускали глаза. Я даже боялся с ним поздороваться.
Сразу не могу не выразить восхищения замыслом, поиском, исполнением и воплощением вроде бы известной темы — «Письма с фронта». Такую книгу сделала Татьяна Василевская сотоварищи. И это была честная, тщательная, продуманная работа на всех этапах подготовки и выпуска книги. Я бы назвал её фундаментом для Бессмертного полка, тем самым истоком, который питал и вдохновлял его.
Более двух тысяч фронтовых писем, снимков тех лет, наградных документов, похоронок, которые Татьяна Василевская собрала из потаённых шкатулок родственников, из музеев, архивов, школьных уголков поражают тем высоким разнообразием, искренним, непосредственным хрустальным чувством надежды на Победу, заботы о ближних и, казалось бы, неоправданным оптимизмом. А они верили, хотя сами были в адских ситуациях без права на надежду.
Поражает издательская продуманность книги: расположение писем по годам, плакаты и рисунки тех лет, карандашные портреты авторов писем, исполненные друзьями издания. Ну, а то что редакторы проделали невероятную сопроводительную работу, связавшись с семьями погибших и живых, обратившись напрямую к тем, кто хотел, чтобы утвердилась Память, и есть настоящий издательский подвиг. В письме об этой книге есть фраза писателя, издателя, редактора, много лет проработавшего в нашем издательстве «Молодая гвардия», Владимира Левченко, казака, нашего друга: «Этот проект не финансирован из бюджета, он издан при поддержке истинных Граждан, дорожащих памятью народной». Нет сомнения, что сейчас, когда книга вышла, к сожалению, небольшим тиражом, краевые власти смогут поставить её в золотой ряд литературы страны и издать её надлежащим тиражом, тем более что губернатор поддержал идею и новый выпуск. Молодцы и телевизионщики, снимающие фильм по книге «Письма с фронта».
Более двух тысяч фронтовых писем, снимков тех лет, наградных документов, похоронок, которые Татьяна Василевская собрала из потаённых шкатулок родственников, из музеев, архивов, школьных уголков поражают тем высоким разнообразием, искренним, непосредственным хрустальным чувством надежды на Победу, заботы о ближних и, казалось бы, неоправданным оптимизмом. А они верили, хотя сами были в адских ситуациях без права на надежду.
Поражает издательская продуманность книги: расположение писем по годам, плакаты и рисунки тех лет, карандашные портреты авторов писем, исполненные друзьями издания. Ну, а то что редакторы проделали невероятную сопроводительную работу, связавшись с семьями погибших и живых, обратившись напрямую к тем, кто хотел, чтобы утвердилась Память, и есть настоящий издательский подвиг. В письме об этой книге есть фраза писателя, издателя, редактора, много лет проработавшего в нашем издательстве «Молодая гвардия», Владимира Левченко, казака, нашего друга: «Этот проект не финансирован из бюджета, он издан при поддержке истинных Граждан, дорожащих памятью народной». Нет сомнения, что сейчас, когда книга вышла, к сожалению, небольшим тиражом, краевые власти смогут поставить её в золотой ряд литературы страны и издать её надлежащим тиражом, тем более что губернатор поддержал идею и новый выпуск. Молодцы и телевизионщики, снимающие фильм по книге «Письма с фронта».
Эта немолодая женщина жила обособленно, замкнуто в угловой комнате на втором этаже; её балкон отличался от других обилием цветов. Сквозь балконную решётку я часто видел склонённую голову с седыми буклями — женщина что-то шила. С соседями по квартире и жильцами дома она только учтиво здоровалась, но бесед не вела и не принимала участия в общественных мероприятиях, и тем более не примыкала ни к каким группировкам — тот дом чётко делился на сплетников (в основном из числа старожилов), собачников, кошатников и доминошников-алкашей (из числа лимитчиков). Её можно было бы отнести к прослойке интеллигентов, но и с теми она держалась особняком. Она всегда была опрятно одета: летом — в тёмно-лиловом платье с розовой камеей у ворота, зимой — в потёртом полушубке с муфтой, в шляпке с вуалью и ботах «прощай, молодость». Семь лет мы жили в одном подъезде, и я ничего о ней не знал; слышал, что она бывшая костюмерша, работала в театре — и всё. Как-то мы столкнулись в подъезде и, пропуская её, я придержал дверь, но она посторонилась и с полуулыбкой сказала:
— Нет, нет, пожалуйста, вы проходите. Вы — молодой человек, у вас масса дел, а я никуда не спешу. К тому же у вас ценная ноша (в то время я работал экскурсоводом в историческом музее и не расставался со связкой книг).
— Нет, нет, пожалуйста, вы проходите. Вы — молодой человек, у вас масса дел, а я никуда не спешу. К тому же у вас ценная ноша (в то время я работал экскурсоводом в историческом музее и не расставался со связкой книг).
Таково название новой пьесы В.А. Иванова-Таганского, премьера которой состоялась 14 марта в московском театре «Сопричастность». Театр этот, надо заметить, даже на поверхностный взгляд обращает на себя внимание своей несомненной интеллигентностью, а также преимущественной приверженностью к классическому репертуару от А.В. Сухово-Кобылина до Леонида Андреева. (Художественный руководитель театра – известный актёр и режиссёр, заслуженный деятель искусств России Игорь Сиренко.)
После этого спектакль прошёл ещё раз 27 марта при переполненном зале и с огромным успехом.
В.А. Иванова-Таганского нет нужды представлять читателям – он хорошо известен как театральный деятель, имеющий звание заслуженного артиста России, как писатель-прозаик, а теперь, особенно в последнее время, и как очень успешный драматург. Эту свою пьесу Иванов-Таганский поставил сам как режиссёр, что потребовало, понятно, массу времени, сил и труда. И результатом стал прекрасный, слаженный спектакль, поражающий своим исключительным актёрским ансамблем и гармоничностью. Из него, как это обычно говорят о музыкальных произведениях, невозможно выбросить ни одной ноты. И всё это главным образом благодаря исключительной актёрской искренности, эмоциональности и самоотдаче.
После этого спектакль прошёл ещё раз 27 марта при переполненном зале и с огромным успехом.
В.А. Иванова-Таганского нет нужды представлять читателям – он хорошо известен как театральный деятель, имеющий звание заслуженного артиста России, как писатель-прозаик, а теперь, особенно в последнее время, и как очень успешный драматург. Эту свою пьесу Иванов-Таганский поставил сам как режиссёр, что потребовало, понятно, массу времени, сил и труда. И результатом стал прекрасный, слаженный спектакль, поражающий своим исключительным актёрским ансамблем и гармоничностью. Из него, как это обычно говорят о музыкальных произведениях, невозможно выбросить ни одной ноты. И всё это главным образом благодаря исключительной актёрской искренности, эмоциональности и самоотдаче.
Незабвенный Михаил Афанасьевич Булгаков с присущей ему тонкой иронией однажды написал в своём дневнике, что ещё со времён Виссариона Белинского читающая публика традиционно уважает литературных критиков и считает их умнее писателей, так как критики объясняют читателям, что имел в виду и что хотел сказать писатель своей книгой.
Судьба позаботилась о Григории Блехмане, подарив ему талант литературного критика и оградив тем самым от необходимости писать лишь стихи и прозу, которые впоследствии пришлось бы не только анализировать, но и объяснять читателю, что имел в виду уважаемый господин Блехман, когда говорил одно, а сам при этом, возможно, думал совсем-совсем другое.
Читая его новую книгу литературно-критических очерков, я с удовольствием отмечаю, что в словах и критических суждениях Г.Блехмана нет даже микронного разрыва между тем, что написано, и истинной позицией автора – и как критика, и как гражданина. Предельная искренность – вот что придаёт его размышлениям о литературе особую ценность.
Говорю это потому, что в последнее время в нашей литературной критике появилось очень много статей, написанных не по зову сердца, а с целью обозначить свою «партийную» позицию, свою принадлежность к тому или иному литературному сообществу, которое формируется не по сходству творческих интересов, а по наличию общего врага.
Судьба позаботилась о Григории Блехмане, подарив ему талант литературного критика и оградив тем самым от необходимости писать лишь стихи и прозу, которые впоследствии пришлось бы не только анализировать, но и объяснять читателю, что имел в виду уважаемый господин Блехман, когда говорил одно, а сам при этом, возможно, думал совсем-совсем другое.
Читая его новую книгу литературно-критических очерков, я с удовольствием отмечаю, что в словах и критических суждениях Г.Блехмана нет даже микронного разрыва между тем, что написано, и истинной позицией автора – и как критика, и как гражданина. Предельная искренность – вот что придаёт его размышлениям о литературе особую ценность.
Говорю это потому, что в последнее время в нашей литературной критике появилось очень много статей, написанных не по зову сердца, а с целью обозначить свою «партийную» позицию, свою принадлежность к тому или иному литературному сообществу, которое формируется не по сходству творческих интересов, а по наличию общего врага.
На Брянщине, в стенах музея-заповедника Ф.И. Тютчева «Овстуг», третий год подряд проводился поэтический молодёжный фестиваль «Великий праздник молодости чудной», приуроченный ко Всемирному дню поэзии ЮНЕСКО. Этой весною он впервые вышел на межрегиональный уровень, и к участию в конкурсе были приглашены авторы из других регионов России.
Организаторами, помимо администрации музея, возглавляемой её неутомимым директором Оксаной Шейкиной, были журнал «Юность» и литературный фонд «Дорога жизни».
Победителем в номинации «Лирическое стихотворение» стал 14-летний Владислав Сериков из Брянского г. Унеча. Эссе «О жизни и творчестве Тютчева» интереснее всех написала Ксения Суржикова из подмосковной Балашихи, за что была отмечена заместителем главного редактора «Юности» Игорем Михайловым. Лучшим чтецом-декламатором, как и в прошлом году, был признан Павел Батериков из с. Речица Брянской области.
Председатель жюри фестиваля – лауреат Премии Правительства России, главный редактор альманаха «День поэзии. XXI век» Андрей Шацков подчеркнул молодость лауреатов и пожелал им дальнейших успехов.
В 2017 году победителями стали следующие участники конкурса:
Организаторами, помимо администрации музея, возглавляемой её неутомимым директором Оксаной Шейкиной, были журнал «Юность» и литературный фонд «Дорога жизни».
Победителем в номинации «Лирическое стихотворение» стал 14-летний Владислав Сериков из Брянского г. Унеча. Эссе «О жизни и творчестве Тютчева» интереснее всех написала Ксения Суржикова из подмосковной Балашихи, за что была отмечена заместителем главного редактора «Юности» Игорем Михайловым. Лучшим чтецом-декламатором, как и в прошлом году, был признан Павел Батериков из с. Речица Брянской области.
Председатель жюри фестиваля – лауреат Премии Правительства России, главный редактор альманаха «День поэзии. XXI век» Андрей Шацков подчеркнул молодость лауреатов и пожелал им дальнейших успехов.
В 2017 году победителями стали следующие участники конкурса:
В Государственной думе открылась выставка, посвящённая 125-летию серии «ЖЗЛ» и 95-летию издательства «Молодая гвардия». На фоне нестареющих «жэзээловских» обложек сановные лица источали дружелюбие и восторг.
Книга на Руси всегда почиталась и была национальным достоянием. Вспоминали, как в советские времена сдавали макулатуру и гонялись за дефицитными новинками. А теперь на стеллажах бриллиантовая россыпь: Александр Невский, Гагарин, Шолохов, Шаламов, Георгий Жуков, Александр Зиновьев, Кастро, Че Гевара, Фадеев, Солженицын, Катаев, Валентин Распутин — в связи с юбилеем представлены ещё и уникальные его фотографии.
По самой популярной русской книжной серии можно изучать цивилизацию человечества: пять тысяч лет мировой и полторы тысячи лет российской истории личностно запечатлены в «ЖЗЛ». Только что вышла 800-страничная биография В.И. Ленина, которую Лев Данилкин писал 5 лет. Давний друг издательства Геннадий Зюганов дал обязательство внимательно проштудировать этот труд. «Ленин по-прежнему самый влиятельный политик на Земле, написавший за свои неполные 54 года 55 томов. Я трижды исследовал ленинское наследие, — говорит Геннадий Андреевич. — А в год 100-летия Великой революции интерес к нему многократно обостряется. В октябре — ноябре в Россию приедут делегаты 150 стран мира, и, уверен, эта книга со взглядом на личность Ленина глазами нового поколения, поработает на всех нас».
Написавший двухтомник о Молотове, своём любимом деде, Вячеслав Никонов горд сотрудничеством с издательством, генерирующим неиссякаемую молодую энергию: «Я люблю «ЖЗЛ» за то, что каждый автор в ней выкладывается, чтобы быть достойным высочайшего интеллектуального уровня и культуры».
Книга на Руси всегда почиталась и была национальным достоянием. Вспоминали, как в советские времена сдавали макулатуру и гонялись за дефицитными новинками. А теперь на стеллажах бриллиантовая россыпь: Александр Невский, Гагарин, Шолохов, Шаламов, Георгий Жуков, Александр Зиновьев, Кастро, Че Гевара, Фадеев, Солженицын, Катаев, Валентин Распутин — в связи с юбилеем представлены ещё и уникальные его фотографии.
По самой популярной русской книжной серии можно изучать цивилизацию человечества: пять тысяч лет мировой и полторы тысячи лет российской истории личностно запечатлены в «ЖЗЛ». Только что вышла 800-страничная биография В.И. Ленина, которую Лев Данилкин писал 5 лет. Давний друг издательства Геннадий Зюганов дал обязательство внимательно проштудировать этот труд. «Ленин по-прежнему самый влиятельный политик на Земле, написавший за свои неполные 54 года 55 томов. Я трижды исследовал ленинское наследие, — говорит Геннадий Андреевич. — А в год 100-летия Великой революции интерес к нему многократно обостряется. В октябре — ноябре в Россию приедут делегаты 150 стран мира, и, уверен, эта книга со взглядом на личность Ленина глазами нового поколения, поработает на всех нас».
Написавший двухтомник о Молотове, своём любимом деде, Вячеслав Никонов горд сотрудничеством с издательством, генерирующим неиссякаемую молодую энергию: «Я люблю «ЖЗЛ» за то, что каждый автор в ней выкладывается, чтобы быть достойным высочайшего интеллектуального уровня и культуры».
Впоследние дни августа лето решило встряхнуться и заявить о своих правах на хорошую погоду — чтобы и солнечно было, и тепло, и воздух, исчерканный серебристыми, беззвучно летящими нитями паутины, радовал глаз своей прозрачностью, а за частоколом домашних оград светились нежностью цветущие георгины.
В домах, которые спускались по взгорбкам к реке, пахло печорской влагой, рыбой, грибами и подгнившей листвой, свалившейся с деревьев и уже успевшей не только сопреть, но и заплесневеть.
Песчаные отвалы на берегу подсохли, рассыпались, посреди воды возникли новые острова, и народ объезжал их на моторках с особой осторожностью, крутил виражи, обходя места, где можно было сесть на мель.
Песок — штука опасная, можно увязнуть в нём и вообще с головой уйти в земную глубь. Выкарабкаться из песчаного плена без посторонней помощи невозможно. Во всяком случае, о людях, которым удавалось это сделать, самостоятельно вытащить ноги из цепкого, засасывающего прорана, никто не слышал. Нет таких людей.
Климов с напарником выбрались из старого расхлябанного «уазика», подыскали на берегу место потенистее, где можно было спрятать машину, сложили на сидениях свои вещи — воровать в этом краю не было принято, — и направились к воде.
В домах, которые спускались по взгорбкам к реке, пахло печорской влагой, рыбой, грибами и подгнившей листвой, свалившейся с деревьев и уже успевшей не только сопреть, но и заплесневеть.
Песчаные отвалы на берегу подсохли, рассыпались, посреди воды возникли новые острова, и народ объезжал их на моторках с особой осторожностью, крутил виражи, обходя места, где можно было сесть на мель.
Песок — штука опасная, можно увязнуть в нём и вообще с головой уйти в земную глубь. Выкарабкаться из песчаного плена без посторонней помощи невозможно. Во всяком случае, о людях, которым удавалось это сделать, самостоятельно вытащить ноги из цепкого, засасывающего прорана, никто не слышал. Нет таких людей.
Климов с напарником выбрались из старого расхлябанного «уазика», подыскали на берегу место потенистее, где можно было спрятать машину, сложили на сидениях свои вещи — воровать в этом краю не было принято, — и направились к воде.
Пушкинское «глаголом жги сердца людей» вспоминается при взгляде на обложку этой только что вышедшей в свет книги.
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Виктор Линник.
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
Пушкинское «глаголом жги сердца людей» вспоминается при взгляде на обложку этой только что вышедшей в свет книги.
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Виктор Линник.
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
Пушкинское «глаголом жги сердца людей» вспоминается при взгляде на обложку этой только что вышедшей в свет книги.
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Неохватна карта современной русской поэзии. Ныне Интернет даёт возможность «высказаться в рифму» и маститому, и начинающему автору. Как сориентироваться читателю в разливанном море стихов? Где тот маяк, что укажет верный курс?
И если знаменитый во все времена альманах «День поэзии» даёт панорамную картину, то у сборника «Глагол», выпущенного в рамках издательского проекта «Санкт-Петербург – Ростов-на-Дону», задача иная. Составители Виктор Петров и Виктор Тихомиров-Тихвинский собрали и вынесли на читательский суд творчество тех ныне здравствующих поэтов как в глубинке, так и в столицах, кто интересен им самим вне зависимости от обстоятельств.
Ни регалии, ни пол, ни возраст, ни место проживания не имеют решающего значения. Главное – достойный уровень поэтических сочинений, поверяемых образцами русской классики.
Издание, составленное на принципе равноправия – всем стихотворцам, а их без малого 70, отведено по три страницы, есть попытка дать представление о современной русской поэзии и адресовано широкому кругу любителей литературы. Представляем творчество авторов «Глагола».
Виктор Линник.
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
* * *
Вспоминая счастья и расплаты все
после стольких пережитых лет,
что же предстоит ещё —
расплакаться
или улыбнуться напослед?
Разве было кем-нибудь доказано:
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
жизнь — она страшна иль хороша?
И была ли до конца досказана
хоть одна ушедшая душа?
* * *
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Реализм ещё недоисчерпан,
но сварганить всё можно шутя
из любого чего-то и с чем-то,
как играющее дитя.
Не уверен я –
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
устоятся ли
слишком умственные инсталляции,
а вот радуги устоят.
Как? – секреты Господни таят.
Шар земной
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
так набит черепами весь,
но природа в нём вечно нова,
потому что в ней неисчерпаемость,
ибо сам он себе голова.
Сохрани себя –
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
Божию классику, –
шар земной,
всех шаров шаровей,
где российскому кланяюсь кладезю
я, колодезный журавель!
* * *
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
На зубах у невзгод, вроде жёлудя,
я чуть хрупнул во время войны,
слыша стук, словно жалобу жёлоба,
двух последних картошек страны.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Любиночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка», –
и пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью во дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?»
Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…» –
и золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острого ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись», –
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий… Зыркать не моги!» –
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила юбку,
и трусики, и сапоги,
став нежным ангелом тайги.
Давно вдова, а не девчонка,
белым-бела, лицом смугла,
меня раздела как ребенка,
рукой голодной помогла.
На пасеке в алтайской чаще
смущался я того, что гол,
но я в тебя, дрожа от счастья,
как во вселенную вошел.
И стал впервые я мужчиной
на шубе возчицкой, овчинной.
Тебе с отвычки было больно —
пять лет назад был муж убит.
Закрыла ты глаза невольно,
его представив, может быть.
Был пчелами твой лоб искусан.
Узнав, что мне пятнадцать лет,
упала ты перед Исусом,
рыдая: «Мне прощенья нет…»
И он простил тебя, конечно,
за то, что ты, почти любя,
стекляшкой бедного колечка
в меня вцарапала себя.
И всею истовостью тела,
грудей нетроганно тугих
ты наперед тогда хотела –
чтоб я любил тебя в других.
Стихи Евгения Евтушенко, опубликованные в книге «Глагол: карта современной поэзии», являются последней прижизненной книжной публикацией.
Марина КУДИМОВА
* * *
Разверзается зимний Никола,
До верхушек снегами достав,
И баржу мою гонит с прикола,
И ломает она ледостав.
Я судьбы пробегаю аллею.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Я почти ничего не боюсь.
Я ни капли тебя не жалею
И с душой твоей не расстаюсь.
Ты собою края зашиваешь
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
Предназначенной мне полыньи.
Ты впоспех мою жизнь проживаешь,
Превосходишь страданья мои.
Я такой не отвергну заступы!
И, пока меня клонит ко сну,
У любви нашей режутся зубы
И твою разрывают десну.
* * *
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Никаких не вчиним неподобств –
Ослушанья, кощунства, побега.
Так больной отрицает погост
При наличьи иного ночлега.
Что даётся, то дадено впрок
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
За родное, за буднее иго.
Ты – изданье, где всё между строк,
Ты – моя Голубиная книга.
Не унизились мы до обид
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
На всеобщие узаконенья.
Просто сердце зашлось – и стоит,
И ему не найти примененья.
* * *
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
Я – здоровая, даже живая –
Хлопну створом последних дверей –
И как будто уже забываю
Твой египетский вырез ноздрей.
И уже тяготеет нормальность,
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Сочетает с вопросом ответ.
Наступает иная реальность –
Выступает углами конверт.
Или время тебя затеняет,
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
Заливает, как ссадину йод,
Или Бог меня так сохраняет,
Что и снов о тебе не даёт.
* * *
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Только будущий, сведущий знает
Острогранный разлом бытия –
Дом, в котором тебя проклинают,
Дом, в котором возносят тебя.
Адрес есть у Бедлама, Содома,
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
У родства – ни казны, ни цены,
И усилия первого дома
Безусильно на нет сведены.
Даже в топлости града Петрова,
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
Чьей любви заслужить не дано,
Откровение дома второго
Нерушимо и соблюдено.
(А казалось, не смыть и геенне
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
Кровопуск обоюдной борьбы!)
На сращенье обоих строений
Нам, увы, не хватает судьбы.
В это зодчество и созиданье
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
Столько вложено – не передать!
Потому-то на наше свиданье
Мы уже не вольны опоздать.
* * *
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Осени хотелось – не воды,
Утренником тронутой, не ранней.
На листе, как на стекле, следы
Твоего и моего дыханья.
Памяти хотелось.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Не стремглав, –
Обстоятельств мимики и речи...
Лица застилающая мгла,
И платок, наброшенный на плечи.
Смелости хотелось – не бравад,
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
Ради правды, по которой мёрзла...
Крупка снега на твоих бровях,
Поднятых, как при отплытьи вёсла.
Глеб ГОРБОВСКИЙ
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
ДОРОГА
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В КОНСТАНТИНОВО
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит,
как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
* * *
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
Огородная – благородная
почва тихая, как музей.
В ней таится судьба народная,
в ней приметы планеты всей.
Под лопатою что там звякает?
Не спеши копать – тормозни.
В сей землице товару всякого
обретёшь ты и в наши дни.
Гвозди кованые гранёные,
именная гирька-серьга,
злая звёздочка от будёновки
и чеканки древней деньга,
штык немецкий, подкова шведская,
наконечник-рожон копья,
штоф с орлами, и вдруг – советская
горе-пуговка от белья.
Пуля-дура, века проспавшая,
крест нательный, как изумруд…
Словно жизни листва опавшая,
в землю-матерь ушедший труд!..
Здесь, над Волховом, возле Ладоги,
на семи ветрах, на буграх
жили смертные, быт свой ладили –
да святится их дивный прах!
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
Юрий БЕЛИКОВ
СКОРЫЙ ПОЕЗД
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЗАМЫТАЯ ЛОДКА
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Песком – по самые борта –
замыта брошенная лодка:
вся – от ступней до подбородка.
На лбу скрутилась береста.
Природа или человек
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
песком её утрамбовали –
отгадка явится едва ли,
а волны катятся на брег.
Но кто-то же, неукротим,
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
в той лодке мчался на моторе,
и каждый мост гудел в дозоре,
когда она равнялась с ним?!
Он, видно, силушку имел,
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
в песок сошедшую досрочно,
и рюмочки часов песочных
нам опрокидывать велел.
У лодки вся её родня –
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
собака, черви дождевые
да два бомжа, едва живые,
прибавь сюда ещё меня.
Глядим в оцепененьи неком:
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
не человек и не сурок –
в забытой лодке спит песок,
внезапно ставший человеком.
Геннадий КРАСНИКОВ
* * *
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Тайновидцы времён говорят:
«Седмь громов в небесах прогремят
пред кончиною мира…»
А покуда молчат небеса,
на земле что ни день – чудеса,
будто Кормчий оставил кормило!
Всё смешалось под небом седым –
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Крым и Рим, Вавилон и Нарым –
от Москвы до Аляски,
и покудова Землю штормит,
в каждом доме музы?ка гремит,
всюду песни и пляски!..
Всё смешалось – огонь и потоп,
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
лёд и пламя, молитва и трёп,
гордый Запад с Востоком,
и пока созревают грома,
человечество сходит с ума
со звериным восторгом.
Всё смешалось – Аллах и пластид,
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
кровь и слёзы, сердца и гранит,
но не плач и не ропот
пред кончиною стран и племён –
Громовержец, Владыка времён,
слышит дьявольский хохот.
* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, —
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.
Знающего мучает и думающего:
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
на часах Земли — который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?
И зачем— пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
на одной струне который век —
Моцарту заказывает Реквием
черный человек?
* * *
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
А ты боялась, что зима
заблудится и нас забудет,
не проберётся к нам в дома,
не выстудит и не остудит…
На пушкинском календаре
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
такое, видно, тоже было –
«Снег выпал только в январе…» –
конечно же, ты не забыла.
Когда-нибудь припомним мы,
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
как под Москвой, когда-то, где-то, –
просили у зимы взаймы
до лета серебра и света…
Как снег посыпал с высоты,
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
и он не рвался там, где тонко,
как шла в зелёной шубе ты,
похожая на медвежонка…
Как снег дымился и плясал,
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
и вспомнил я в его тумане,
как Соколов стихи читал
о снеге и о Марианне…
Как замедляли мы ходьбу,
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
в неведомую даль ступая,
как бы по Браилю Судьбу
по снежной азбуке читая…
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, —
тревожно мне…
То лед, то жар в груди моей,
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
от них — беда,
пути неисповедимые
ведут — куда?..
Что точно гарантируется
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
в последний час —
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
одна, тайком, —
узнать бы только — в небе она
грустит о ком?..
Валерий ДУДАРЕВ
СТАНСЫ
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Смирять верлибром или ямбами
Тобольский зной,
Где день напрасно пахнет яблоком,
А ночь – сосной.
Пусть будет северным сияние,
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Кедровой – длань,
Непоправимым заклинание
Меж трасс и бань.
Пусть соловьиное звучание
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
Сквозь зной и гарь –
На посошок толкнёмся чарками,
Сменив словарь.
В путь перекрестится бабульками
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Святой отец.
Напрасен короб со свистульками
И леденец.
Ни Ермаками, ни Кучумами
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
Храним Тобольск.
Мы под горой кремлёвой чуяли
Иную боль.
О сколько звёзд на землю сброшено
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
За столько лет –
А все идёт Флоренский рощами
Под пистолет.
ЧАЙНАЯ
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Я буду басовым и сильным
В истоках долгот и широт!
По гуду, по соли, по сини
Высокий дойдёт пароход.
Прилив в наслоении быстром
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
Разляжется, весел и прост.
Застыв, за Селеной, за пирсом
Покажется ветер и мост.
«Карамба!»
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
– звучало над чайной.
Вертела гашиш матросня.
Жгли крабы, причалы и чайки,
От ветра лишь эхо храня.
Сокровища!
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Участь лихая,
Сверкая, заныла в горсти,
От крови лучась и харк?я,
Пугая чумным Гаити.
Пугай!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
Одинокий и сильный,
Вперёд по излучинам лет!
Пускай одноногий Джон Сильвер
Взойдёт на летучий корвет!!!
* * *
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
Чужеземье миров и эпох,
Где всю ночь простоял не дыша…
Ветер плыл, серебрился и глох
В родниковой глуши камыша.
Так, наверно, звучала свирель
До игры, до рождения мглы…
Непролазная сельская сель,
Где тропинка цепляет стволы,
Где стряхнуть не посмеет рука
С подорожника гроздья росин,
Ни шмеля отогнать с василька.
Так, наверно, звучал клавесин…
Максим ЗАМШЕВ
* * *
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
Сколько можно не спать? Сколько можно придумывать страсти
О больших кораблях,
что плывут без руля и ветрил?
Что-то давит в груди.
Видно, там раскололось на части
То волшебное блюдце,
откуда я молодость пил.
От болезни такой
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
ни один эскулап не излечит,
Не придуман рецепт,
чтоб рассеять сердечную тьму.
Сколько можно не спать?
Сколько можно настраивать речи
На неведомый лад,
что понятен тебе одному?
Расскажи лучше всем про парад,
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
где горластые трубы
Надрывались о том,
что в империи зреет беда,
И как ветер упрямо ворочал
афишные тумбы,
Собираясь прошедшую жизнь
отменить навсегда.
Сколько можно не спать,
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
фонарей принимая желтуху
За последнюю милость
последних написанных глав,
Сколько можно часы
прижимать настороженно к уху,
Ожидая, что время рассудит,
кто прав и не прав.
Пусть одно и осталось в тебе –
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
это кровь удалая…
Ты смотрел в темноту –
и до первого солнца ослеп.
Сколько можно бояться зеркал,
отражений и лая
Одичавших собак,
что луну принимают за хлеб.
Если в слове любовь
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
пропустили вторую кавычку,
Значит, жизнь, драгоценная жизнь,
сократилась на треть.
А рассвет, опоздав,
подтверждает дурную привычку
Разгораться, когда невозможно
его рассмотреть.
* * *
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Не верь, не бойся, не проси,
Не обольщайся.
Мужчинам на Святой Руси
Не нужно счастья.
Не нужен хлеб, не нужен квас
И соль рассвета.
Ни мне, ни каждому из нас
Не нужно это.
Была бы кожа у земли
Под утро влажной.
Была бы женщина вдали,
Что ждёт отважно.
А горизонта полоса –
В разрывах ранних.
Нет уходящим в небеса
Конца и края,
Как нет спустившимся с небес
Успокоенья.
Мой профиль в облаке исчез
В одно мгновенье.
Мой взгляд отправился в зенит
За новым солнцем.
Мой голос врезался в гранит
Звезды спасённой.
Дробится эхом долгий плач,
И гости едут.
Меня от пораженья спрячь,
Как от победы.
Не верь, не бойся, не проси,
Себя слагая.
Мужчины на Святой Руси
Мосты сжигают.
От первой до второй беды
Спешим по минам.
И кто ещё, как не дрозды,
Споют псалмы нам.
И кто ещё, как не орлы,
Расскажут вдовам
И поминальные столы
Накроют вдоволь.
В меня впиваются клыки
Миров соседних,
Скользить по линиям тоски
Легко последним.
И сколько ты не голоси,
Всё слижут осы.
Не верь, не бойся, не проси,
Не верь, не бойся.
Виктор КИРЮШИН
* * *
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Какая долгая зима!
Луны лучина...
Давно я понял:
Свет и тьма
Неразлучимы.
Не зря струится белый снег
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Из мглы кромешной,
Когда бредёт,
Не видя вех,
В метели пеший.
Да я и сам блуждал в ночи,
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Ведомый роком,
Пока не вымолил свечи
В окне далёком.
Среди бесчисленных огней
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Живётся проще,
А я с тех пор иду за ней
Почти на ощупь.
Дорога к истине крива,
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
Черно над нею...
Свеча горит едва-едва,
Но с ней виднее.
* * *
Андрею Шацкову
Андрею Шацкову
Вот пришли и наши стужи,
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Настоящие, без фальши.
Начинаем видеть хуже,
Но зато намного дальше.
Жили весело и бражно,
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
А теперь живём построже.
Всё грядущее — неважно,
Всё ушедшее — дороже.
Указателям не веря,
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
К поднебесной светлой роще
По тропе ловца и зверя
Пробираемся на ощупь.
Между суетным и главным,
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
В тупиках земного быта
Предпочли мы знакам явным
То, что призрачно и скрыто.
Нас неправедно судили,
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Но в безумном этом ралли
Только те и победили,
Кто вчистую проиграли.
Всё грядущее — химера,
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
Всё ушедшее — полова...
Нам одна осталась вера
И одна надежда — Слово.
* * *
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Эта музыка в тиши
С лёгкой примесью печали…
Есть у каждого вначале
Абсолютный слух души.
Если б заново начать!
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
В пору ясных гроз и пуха
Не доступное для слуха
Научиться различать.
И совсем не знать пока
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Мастерства иного толка:
Всё уверенней рука,
Всё неискренней трактовка.
Евгений ЕВТУШЕНКО
Издательство «Аргументы недели» выпустило роман Дмитрия Епишина «Иосиф». Иосиф Виссарионович Сталин нечасто становится главным действующим лицом художественных произведений. Из наиболее известных на память приходят разве что пьеса М.А Булгакова «Батум» и повесть Алексея Толстого «Хлеб».
Это не удивительно, ведь автор берёт на себя ответственность по созданию образа одного из самых известных политиков ХХ века, о котором существует масса противоречивых мнений. Сделать такую личность центром творческого рассмотрения и не сбиться на фальшивую тональность весьма непросто. При всём количестве информации о И.В. Сталине выбрать из неё наиболее достоверную и суметь положить её в основу работы — задача самой высокой сложности.
Вячеслав Фёдорович Ложко — член Союза писателей России (2001), Международной федерации журналистов «ФИЖЕТ» (2001). Он — заслуженный деятель искусств Республики Крым, лауреат премий: Всероссийской литературной премии имени Николая Гумилева (2008), Международной премии «Поэзия-2000», участник Международного конгресса журналистов (Куба-2002, Чехия-2007, Румыния-2011, Турция-2012). Мастер спорта СССР по боксу (1962), автор пятидесяти книг и многочисленных статей. Его книга стихов «Избранное» была отмечена литературно-общественной премией «Золотая осень» имени С.А. Есенина» с вручением автору одноимённого ордена. Вячеслав Фёдорович Ложко является инициатором Международного Гумилёвского поэтического фестиваля «Коктебельская весна», он организовал создание поэтического знака, посвящённого Всемирному дню поэзии. Вячеслав Ложко награждён Почётной грамотой Министерства культуры Российской Федерации (2015 г.) и медалью Госдумы РФ «За особый вклад в книжное дело» (2016).
16 февраля в комплексе «Золотая гавань» в театре Килизэ на Приморском проспекте, созданном в рамках проекта Вячеслава Заренкова «Созидающий мир», прошла презентация двухтомника Николая Коняева «Купола над Друтью» (Полакс, Санкт-Петербург, 2016).
Новая работа писателя посвящена истории белорусского Свято-Покровского Толочинского монастыря, во дворе которого, отступая из России, Наполеон сжег знамена своей великой армии. Здесь, в Толочине, произошло также немало других событий, которые, хотя и не выходили за границы местечка, приобретали государственное и даже европейское значение. Книга Коняева повествует также о событиях, которые протекали вдалеке, но как бы наплывали на монастырь, затягивая его в движение мировой истории.
Большое место в книге уделено истории взаимоотношений православия и католичества, Речи Посполитой и России, без знания которых трудно понять многие аспекты современных отношений России, Белоруссии, Украины и Польши.
Новая работа писателя посвящена истории белорусского Свято-Покровского Толочинского монастыря, во дворе которого, отступая из России, Наполеон сжег знамена своей великой армии. Здесь, в Толочине, произошло также немало других событий, которые, хотя и не выходили за границы местечка, приобретали государственное и даже европейское значение. Книга Коняева повествует также о событиях, которые протекали вдалеке, но как бы наплывали на монастырь, затягивая его в движение мировой истории.
Большое место в книге уделено истории взаимоотношений православия и католичества, Речи Посполитой и России, без знания которых трудно понять многие аспекты современных отношений России, Белоруссии, Украины и Польши.
Николай Николаевич Кравченко родился 21 сентября 1959 года на станции Дунаевцы Дунаевецкого района Хмельницкой области. В 1976 г. с отличием окончил среднюю школу и поступил в Одесский институт инженеров морского флота. В 1981 г. с отличием окончил обучение в институте и уехал на работу в Сахалинское морское пароходство. В 1994 г. переехал в г. Липецк, в 1995?г. – в г. Великие Луки, Псковская область. С 1996?г. работает в Москве. Стихи пишет с 10 лет. На Сахалине в 1993 г. написал слова к песне «Город у моря», которая стала гимном города Корсаков. Сотрудничает с композитором и исполнителем Игорем Черненковым, общественными и ветеранскими организациями Москвы.
Не так давно в Москве вышла в свет на русском, английском и урду поэма Владимира Лесового «Факел Фаиза». Она была написана в стихах и в прозе, на стыке литературных жанров, как на стыке эпох, осенью 2011 года, к столетию классика пакистанской поэзии Фаиза Ахмада Фаиза (1911—1984). Тонкий лирик, пламенный трибун и общественный деятель, Фаиз творил на языке урду. Он не только обогатил духовный мир своего народа, но стал одним из символов борьбы за национальное самосознание, свободу и независимость. Его ставят в один ряд с Назымом Хикметом (Турция) и Пабло Нерудой (Чили), с которыми он встречался и дружил.
Блехман Григорий Исаакович — поэт, прозаик, публицист, литературовед. По профессии физиолог и биохимик. Доктор биологических наук, профессор. Родился 11 августа 1945 г. на Кубани в станице Бесскорбная. В 1955 году отца перевели на работу в Москву, куда переехала и вся семья. С тех пор живёт в Москве. Стихи, художественная проза, эссе и публицистика опубликованы в отечественных и зарубежных журналах и альманахах. На десять стихотворений композитором Раисой Агаджанян написаны романсы. Некоторые произведения переведены на персидский, литовский, армянский, болгарский, немецкий и английский языки. Автор восьми сборников – стихотворений, прозы и очерков, вышедших в издательстве «Российский писатель».
Степанов Владимир Владимирович родился 5 июня 1951 г. в пос. Спирово Калининской, ныне Тверской области. Окончил Литературный институт им. А.М Горького. Член Союза писателей России, автор пятнадцати книг прозы, публицистики, поэзии, многих публикаций в различных изданиях. Дипломант национальной литературной премии «Золотое перо Руси», победитель V Московского международного конкурса поэзии «Золотое перо-2008». Награждён Дипломом и большой золотой медалью Российской академии литературной экспертизы им. В.Г. Белинского «За заслуги перед русской литературой». За серию поэтических книг, раскрывающих образ современной сельской России, удостоен диплома лауреата Всероссийской премии им. А.Н. Некрасова в области литературы и искусства. На проходившем в ноябре 2016 г. в Москве Дне Тверской книги В. Степанову присужден почетный диплом «За вклад в развитие литературных традиций Тверского края».
ОБРАЗ ТАНИ
То лето до сих пор я помню —
Такие выдались дожди!
Мне девушка с лицом Мадонны
Шепнула тихо: «Подожди...»
И ночи без конца и края
Обрушились на жизнь мою.
Безумство ада, счастье рая
Познал я с ней в родном краю.
Обрушились на жизнь мою.
Безумство ада, счастье рая
Познал я с ней в родном краю.
Растаял в утреннем тумане
Её невинный, чистый лик.
Любовь прошла, но образ Тани
Хранит мой искренний дневник.
Её невинный, чистый лик.
Любовь прошла, но образ Тани
Хранит мой искренний дневник.
То лето до сих пор я помню —
Такие выдались дожди!
Мне девушка с лицом Мадонны
Шепнула, уходя: «Не жди...»
Такие выдались дожди!
Мне девушка с лицом Мадонны
Шепнула, уходя: «Не жди...»
ЖЕНЩИНА С БУКЕТОМ РОЗ
Еще зима пугает холодом,
Лед отдает студёным оловом,
Но женщина с букетом роз,
Как солнце в мартовский мороз.
Мы, на морозе заплутавшие,
Бредём с тобой чуть-чуть уставшие.
Снежок цветы запорошил.
Я миг с тобой, как жизнь, прожил.
Бредём с тобой чуть-чуть уставшие.
Снежок цветы запорошил.
Я миг с тобой, как жизнь, прожил.
Так отчего ты вновь печальная?
Как будто бы в дорогу дальнюю
Я увожу тебя сейчас…
Или судьба разводит нас?
Как будто бы в дорогу дальнюю
Я увожу тебя сейчас…
Или судьба разводит нас?
ОСЕННИЙ НОКТЮРН
Мы захлебнулись знойным сентябрём
В рябиннике, посеянном дроздами.
Листва на лица – золотым дождем…
Но даже Бог не знал, что делать с нами.
Весь день блуждали по грибным местам
На отдалении от колкой, жгучей страсти.
Бессилен был сентябрьский обман
И поздняя любовь с безвольной властью.
На отдалении от колкой, жгучей страсти.
Бессилен был сентябрьский обман
И поздняя любовь с безвольной властью.
Еще боясь друг друга в суете
И осени уже не доверяя,
Мы с нею отдавались красоте.
И отдались! Как рассказать? Не знаю.
И осени уже не доверяя,
Мы с нею отдавались красоте.
И отдались! Как рассказать? Не знаю.
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Как холодно тополям
В проулке у бывшего клуба…
Но я никогда не забуду
Ту улицу, дом и вокзал.
Нахохливши сонные плечи,
Бегут электрички далече,
И холод последней встречи
Струится росой по губам –
Я тот не забуду вокзал…
Мальчишкой через пути
Бегу, как шальной, на свиданье,
Где девочка в ожиданье.
Теперь мне ее не найти.
Запутанная судьба –
Запутаны наши встречи.
Та девочка так далече,
Как утренняя звезда.
УРОК
В провинциальный этот городок
Не стоило мне было возвращаться.
Там женщина жила и мне урок —
Любви урок дала в мои семнадцать.
Там женщина жила и мне урок —
Любви урок дала в мои семнадцать.
Безумие проснувшейся любви,
Березы сок и губы Валентины,
Пустой вокзал-«скворечник», соловьи
И поезд, уходящий на Калинин.
Березы сок и губы Валентины,
Пустой вокзал-«скворечник», соловьи
И поезд, уходящий на Калинин.
Я в этот город к другу приезжал
На поезде, а то на мотоцикле,
Но синева и глаз её оскал
С уходом того поезда поникли.
На поезде, а то на мотоцикле,
Но синева и глаз её оскал
С уходом того поезда поникли.
Я снова здесь и вновь брожу теперь
По улицам вдоль Негочи-Осуги.
Всю боль и глубину моих потерь
Вскрывает память о былой подруге.
По улицам вдоль Негочи-Осуги.
Всю боль и глубину моих потерь
Вскрывает память о былой подруге.
СКРИПАЧКА
Даже в пору, когда был юн,
Мне никто не играл ноктюрн
И Ахматову вслух не читал…
Боже, сколько же я потерял!
Средь холодных и жарких рук
Мне не встретилась женщина-друг.
А сегодня гляжу на Вас
И молю: «Боже, дай мне шанс!»
БЕГЛЯНКА
Убежала ты, как весной вода.
И настали вдруг в сердце холода.
Берег мой пустой – выжжена трава.
Не вернемся мы в юность никогда.
Был ли я не прав, ты ли не права –
Не расскажет стих, не поймёт молва.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Мою шальную, взбалмошную жизнь
Ночной звонок взорвал.
Но чтоб «Вернись…»
Язык мой прошептал?
Какая чушь!
Я кровью изойду, но не вернусь
В ту жизнь, где быть с тобою я хотел
И на холодном солнце руки грел.
Но солнышко счастливое мое
В насмешке расплылось:
«Вся жизнь – враньё…»
Я вдруг постиг простую эту связь:
Чтобы подняться – надо низко пасть.
И я упал. Но именем твоим
Мой русский Бог меня благословил.
Владимир СТЕПАНОВ
Вальяжного доцента Нечайкина считали в университете старомодным из-за пальто покроя реглан и волнистой смоляной гривы, увенчанной чёрным беретом с сентября до июля. На пересуды доцент не обращал внимания, редко что могло его взволновать, но сегодня произошёл именно такой случай. Получилось всё само собой, едва он случайно встретился на выходе из метро с соседкой по дому, у которой вёл курс по литературоведению; Юля была на хорошем счету, и он всегда благоволил ей. Она знала об этом. Поэтому, сказав «здрасьте» и смешно сморщив остренький носик, хитро блеснув серыми глазками, Юля легко спросила:
– Ефим Леонидович, а вы бываете на катке?
– Ефим Леонидович, а вы бываете на катке?
Писатель, и очень известный, полюбил. Лучше сказать, увлёкся. Но увлёкся крепко. И хотя отлично, при его-то опыте, понимал, что «не стоит она безумной Приезжал в Москву, жил у нас. Мы всегда были рады ему, но у меня с ним одно не сходилось: я не мог сидеть ночью, слабел, разговор не поддерживал, а он как раз ночью бродил, зато назавтра валялся до полудня.
Сидит, роется в своих сумках, ищет лекарства, и громко рассуждает:
— Московские умные шлюхи насилуют знаменитых провинциалов. Готовься писать рассказ о том, как старый, нет, лучше в возрасте, человек выдумывает себе утеху и, конечно, обманывается. Но! – поднимает палец, — отметь то, что любит он сильнее, чем та, что — важная деталь — сама признаётся ему в страстной любви. Он любит сильнее и надёжнее. Думает о ней ежечасно и полагает, что и она так же думает. Серьёзно думает. Это его идеализм. — Шарит и шарит по сумкам. — Рассказ назови «Вечерний разговор о… например, о Скотте Фитцджеральде». Но рассказ о другом. Читатели это любят. Ей надоело уже моё присутствие в мире. Она сейчас, конечно, утешается с другим. А чего я ищу?
Сидит, роется в своих сумках, ищет лекарства, и громко рассуждает:
— Московские умные шлюхи насилуют знаменитых провинциалов. Готовься писать рассказ о том, как старый, нет, лучше в возрасте, человек выдумывает себе утеху и, конечно, обманывается. Но! – поднимает палец, — отметь то, что любит он сильнее, чем та, что — важная деталь — сама признаётся ему в страстной любви. Он любит сильнее и надёжнее. Думает о ней ежечасно и полагает, что и она так же думает. Серьёзно думает. Это его идеализм. — Шарит и шарит по сумкам. — Рассказ назови «Вечерний разговор о… например, о Скотте Фитцджеральде». Но рассказ о другом. Читатели это любят. Ей надоело уже моё присутствие в мире. Она сейчас, конечно, утешается с другим. А чего я ищу?
Павел Косяков, уроженец юга России, через всё своё творчество пронёс этот тёплый русский земной запах малой Родины. Он осознанно избегает любой книжности, торя свою поэтическую тропу среди родных литературных лесов и чащ, традиционно лишённых экзотики, но своей чуть суровой стройностью очищающих всех, кто в них попадает.
* * *
Не устаю и не устану
Из пелены столичных дней
Спешить к любому полустанку
С дорожной думою своей.
На огонёк, на тихий голос,
На запах бедности святой,
Где невпопад пшеничный колос
Торчит над сорной лебедой.
На запах бедности святой,
Где невпопад пшеничный колос
Торчит над сорной лебедой.
Где песни радости пугливы,
Где смотрят косо на чужих,
Где невозможно
быть счастливым
Среди несчастия других.
Где смотрят косо на чужих,
Где невозможно
быть счастливым
Среди несчастия других.
Моя земля. Мой трепет древний
Никем не понятой тоски...
Туман крадётся по деревне
И серебрит её виски.
Никем не понятой тоски...
Туман крадётся по деревне
И серебрит её виски.
И я любить всё это волен:
И пыль дорог, и храп коней,
И c отдалённых колоколен
Молитвы родины моей.
И пыль дорог, и храп коней,
И c отдалённых колоколен
Молитвы родины моей.
Новиков Андрей Вячеславович, родился 26 декабря 1961 года в с. Алабузино Бежецкого района Тверской области. Окончил Литературный институт им. Горького. После окончания института в 1990 году работал корреспондентом, ответственным секретарем в газетах «Липецкие известия», «Липецкая газета», «Провинциальный репортер», специальным корреспондентом РИА Новости по Липецкой области, главным редактором газеты «Город Лип». Автор четырех книг. Награжден почетной грамотой Правления «Союза писателей России», большой серебряной медалью Н. Гумилева, премией литературного журнала «Петровский мост». С апреля 2015 года А. В. Новиков возглавил региональное отделение Союза писателей России. Живет в г. Липецке.
«неудобные мысли» от Михаила Чванова
Депардье, обидевшийся на налоговую систему Франции и вдруг решивший стать гражданином России, уже стал героем анекдотов. Сам Путин вручил ему российский паспорт, губернаторы встали в очередь дарить ему, нищему, квартиры, пока их не остановили. Потом так же помпезно вручили российский паспорт какому-то вышедшему в тираж боксёру. По этому случаю тоже много было барабанного боя. С месяц назад преподнесли паспорт гражданина России другому актёру, уже голливудскому. Грудь распирает от гордости: растёт, ширится Россия!
Представьте такой сценарий: нет, не Иван Васильевич (это было бы уж совсем смелым экспериментом), а Шурик из знаменитого советского кинофильма переместился бы из 73-го года в Москву наших дней…
Допустим, его путешествие началось бы с ворот в столицу, с аэропорта, например Домодедово. В зоне встречающих — кафе. Меню: мини-шокобон, байтс-шокобон, стикс. Видимо, от слов bites (укусы), chocolate bun (шоколадная булочка), и sticks (палочки). Рядом — аппарат с надписью на русском — «вендинг оператор» (торговая машина)…
Не решил бы Шурик, что бредит? Но вот он в такси: там, по радио — сплошной музыкальный «Голос Америки»: «I’ll be home for Christmas», «White Christmas» и т.п.
Чтобы понять, что он действительно в Москве, Шурик просит отвезти его на Патриаршие.
Из поэтического блокнота Валентина САРЫЧЕВА "Размышления и заметки"
Поэту с большой буквы
Поэт сегодня не в почёте
и не в моде,
Но держит остриё пера на взводе.
Не то двадцатый,
девятнадцатый века,
Когда похвальна у питомца муз
была строка.
Как и Давиду,
дан ему талант от Бога,
Мечты поэта уберечь всех
от порока.
Но в мире правит уж давно
златой телец
И, как Некрасов,
стал печальником певец.
А череда времён
летит неумолимо,
Он также к подлости
относится ранимо.
Интриги гнусные
не может он плести,
У власть имущих снова не в фаворе,
не в чести.
Творчество Валерия Иванова-Таганского – уникальное явление в культурной жизни России. В каждом писателе должен таиться актёр, иначе ему не удастся «сыграть» своих персонажей, чтобы они получились зримыми. Актёру же нет необходимости иметь писательские дарования, хотя актёр, написавший неплохую книгу, – отнюдь не редкость. И всё же настоящими писателями, постоянно работающими со словом, драматические актёры становятся крайне редко. Иванов-Таганский как раз и есть такая rare avis – редкая птица.
Последний раз писатели приезжали в небольшой белгородский городок, расположенный на границе с Украиной, более двадцати лет назад, в начале девяностых. Да, собственно, это была даже не какая-то мобильная литгруппа, а всего-навсего один писатель, очень интересный и острый, — Вадим Кожинов.
С тех пор — никого, ни одного посещения, словно бы собратья-писатели замкнулись в своих огородах, оторвались от всех и вся и занялись выращиванием литовощей (иногда вместо полновесных плодов получали сорняки, и чем дальше, тем больше было сорняков и пустоцветов), а люди, с которыми когда-то были приятные встречи, занялись делами своими — рабочими...
Впрочем, как бы то ни было, всем понятно, почему так происходило.
И вот — новая встреча. По командировке не только писательской, но и Министерства образования. Для нас, приехавших в Ровеньки, Андрея Воронцова и меня, эта встреча была, скажем так, вспышкой света, длительным эмоциональным всплеском, зарядом, если хотите, для наших хозяев — ну-у... чем-то вроде испытания неожиданностью. Сами посудите: последний раз писательская нога ступала здесь в 1992 году. За это время можно было не только писателей забыть, но и, извините, саму литературу.
У наших читателей стало хорошей традицией – в завершающем год номере газеты «Слово» увидеть публикацию о великом поэте, публицисте, философе, дипломате Земли Русской – Фёдоре Ивановиче Тютчеве. Именно в «тютчевском» временном пространстве — между его 203-м днём рождения, 5 декабря, и 150-летием со дня написания знаменитых строк «Умом Россию не понять...», 10 декабря — в стенах Балашихинской Центральной городской библиотеки, носящей имя поэта, состоялись традиционные торжества, собравшие огромное число любителей поэзии.
Год от года «Тютчевские дни на балашихинской земле» вызывают всё больший интерес у самых разных возрастных категорий читателей, и по праву в этом году праздник приобрёл статус межрегионального литературного фестиваля «И верит сердце в правду и любовь». Именно об этом говорил главный редактор альманаха «День поэзии – XXI век» Андрей Шацков, вручая, по поручению президента фонда «Дорога жизни» Дмитрия Мизгулина, тютчевскую медаль «Русская звезда» директору Централизованной библиотечной системы Ларисе Покрасовой. В ответном слове она отметила, что её награда – результат совместной кропотливой работы ЦБС, управления культуры городского округа Балашиха и всего городского сообщества, которое вот уже восемнадцать лет живёт с именем Тютчева.
писатели для «Слова»
Теперь, когда я стал старым и смотрю на прожитые годы с огромной высоты, так хотелось бы забыть многие свои слова и поступки. Не тут-то было — они наседают со всё возрастающей силой, и я только догадываюсь, какая жестокая расплата ждёт меня на небесах. Вспоминая прошлое, даже и не знаю, чего я сотворил больше — хорошего или плохого. Правда, недавно припомнился один случай, когда поступил вполне достойно.
Вмолодости, после женитьбы, я некоторое время жил у родителей жены — мы ютились в одной комнате, перегороженной шкафом, да ещё в коммуналке.
Тёща во мне души не чаяла; единственно в чем меня обвиняла — это в том, что я не умею «хозяйствовать» и время от времени рассказывала про «обеспеченных» поклонников, от которых её дочь «дуреха» отказалась ради меня «художника-голодранца», что было правдой — весь мой капитал состоял из мольберта и байдарки. А в остальном, повторяю, тёща не чаяла во мне души.
С тестем мне повезло особенно — он был великим молчальником, и у нас сразу установились тонкие деликатные отношения, построенные на придыханиях тестя:
— Хм!.. Да уж!.. Чего там!..
Меня вполне устраивал этот птичий язык.
Тесть крепко верил в Бога, и домашних, и соседей считал грешниками, не достойными его внимания; если он с ними и говорил, то поучал или клеймил, и все наставления заканчивал безнадёжным вздохом:
— Да, чего уж там!
Письмо из недалёкого будущего
Двадцать первый век уже в полной силе. Уже его середина. Так незаметно подкралась, как хищный тать. И что же видим мы, невинные и незлобивые? Этот век долгожданный, этот век из нашего будущего, оказался совсем не таким, каким представляли его Герберт Уэллс и Александр Беляев, и уж абсолютно не соответствовал он маниловским представлениям прекраснодушных футурологов и публицистов...
Умственный регресс оказался сам по себе достаточным умным процессом. Главный удар он нанёс по чтению, которое есть ключ к любомудрию... Дело дошло до такого ужаса, когда один талантливый писатель уже не мог читать другого талантливого автора, предпочитая графоманскую жвачку в яркой телеупаковке.
Конечно, все помнят неприятие толстовской «Войны и мира» Иваном Тургеневым. Но сейчас, когда классиков «уравняли в правах» с коммерчески выгодными графоманами, не приемлют уже всех – толстых, тургеневых, островских и даже Марселя Пруста. Действительно, «всё смешалось в доме Облонских»! Алчные книгоиздатели и не менее алчные книготорговцы стали наживаться на книжных «ядах», а не на книжных «бальзамах», и всё это кончилось тем, что они отравили массового читателя, а затем и уморили его...
Люди ещё писали, но читать уже не хотели. В литературных салонах собирались одни авторы, на читательских конференциях роль читателя исполняли сами писатели, а уж настоящий читатель бывал там совсем редким гостем, и встречали его с большим почётом, чем даже автора, подхватывали бедолагу под ручки и сразу усаживали в центр президиума, а иногда и просили автограф. И несмотря на такое уважение и почёт, люди всё равно не хотели читать.
Приехал в посёлок и ходил сегодня к соседям поздороваться. Соседи, хоть и недавно вышли на пенсию, а совсем старые стали. Окна давно не мытые, свет в избе только от включённого и сейчас, посреди дня, телевизора. Телевизор соседка смотрела, а муж ее сидел за столом и читал прошлогоднюю, как я разобрал по заголовкам, газету. Он только руку пожал мне и снова уткнулся в чтение.
А соседка присесть пригласила.
— Вот так и живём... — глядя мимо меня в телевизор, сказала она. — А я тоже старая совсем, ничего уже не понимаю... Раньше эти толсторожие в телевизоре всё Россию ругали... А теперь, как не включишь, снова они сидят, только уже любить Россию учат... Правда, рожи ещё толще стали...
Я промолчал, не зная, что сказать на это, а сосед сердито зашуршал прошлогодней газетой.
ДЕТИ ВОЙНЫ
Дети войны на фронтах воевали:
В разведку ходили,
Снаряд подавали.
Дети войны и в тылу воевали:
Фугасы тушили,
Точили детали.
В колхозах пололи,
Стога скирдовали.
Помни, Страна,
Этот труд беспредельный,
Не забывай про декабрь 41-й!
Марина ЛЮБИМОВА
В декабре 1916 года злодейски убит Григорий Ефимович Распутин
Личное знакомство Николая II с Григорием Ефимовичем Распутиным произошло 1 ноября 1905 года.
«Вторник. Холодный ветреный день. От берега замёрзло до конца нашего канала и ровной полосой в обе стороны. Был очень занят всё утро... — записал в этот день в дневнике Николай II. — В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ.».
Распутин явился как Божия помощь, ниспосланная царской семье по их молитвам. А если говорить более широко, то получается, что Распутин был послан, как Божия помощь всей России. В его лице страна получала шанс, что продолжится прямое наследование престола и страна минует осложнения, связанные с борьбой внутри императорского дома.
«Ах, милости у Бога много — несть конца... — говорил сам Григорий Ефимович. — И все это мы переживаем на себе — чудеса — не даем отчета в них».
Царская семья и сам святой царь этот отчет себе давали...
Совсем иначе обстояло дело с высокопоставленными сановниками.
Возмущение, вызванное появлением Распутина в Царском Селе, перехлестывало через край.
Одна судьба в эпоху перемен
Господи, как стремительно летит время. Будто только вчера выступал на телевидении и открывал очи смущенной публике, уже готовой сбиться с пути и бежать за «демшизой», так хотелось народу новин и перемен. На дворе ещё властвовал Горбачев — этот меченый бес и подручник Сатаны, но его уже подпихивал с властного трона психопат Ельцин, едва не отдавший концы в озере у Дома творчества писателей в Переделкино, а ему поноравливал в тайных дьявольских затеях шулер Шеварднадзе, игравший меченой колодой, ловко выдергивая карту из накрахмаленного белоснежного манжета. Меня понесло в откровениях, а когда сердце в горячке, то всякая осторожность и благоразумие куда-то пропадают, так хочется открыть наивному русскому народу спасительных истин; разговор шел часа четыре, но моё выступление «вечер в Останкино» так и не угодило тогда на экран — сначала запретил Горбачёв, а потом Ельцин, даже в куцем обгрызенном виде.
Наивные, мы, русские, постоянно витаем в небесах, не желая пристально взглянуть на своего соседа, с которым гоняли чаи, кляли в сокровенных беседах ничтожество властей, а он, затаившийся бесёнок, которому ты доверял, оказывается, уже давно запродал душу дьяволу и только выгадывал момент, когда можно открыться в истинном обличье. Это разбойник виден издалека, он идёт на вас, размахивая топором, иль пьяно рычит, уподобляясь медведю; а коварный шептун и навадник-лицемер, что отирается возле власти, ничем не выдаст себя до часа «Х», выдерживая натуру, а когда явится в истинном образе и оседлает тебя, то уже поздно: руки повязаны, и песенка твоя спета...
Странная была эта революция, больше похожая на перетягивание каната, когда с одной стороны горстка наглого «крапивного семени», а с другой — девятнадцать миллионов коммунистов, повязанных партийным уставом. Передние (вожаки) оторвались от вязки, и прочие, потеряв равновесие, «по эффекту домино» повалились навзничь, давя друг друга, перекрывая воздух и всякую решимость к сопротивлению. А «крапивное семя» уселось сверху и давай подпускать яду.
День за днем, год за годом, основываясь на своих дневниковых записях, прослеживает Николай Коняев в новой книге, как происходило изменение жизни и общественного сознания в девяностые годы.
Начинается эта книга сразу после августовского переворота и охватывает едва ли не самые сложные и переломные годы новейшей истории нашей страны.
ДОРОГА ИЗ СРОСТОК
Так бывает…
Еще в Сростках, когда ехали на лошади с горы Пикет в столовую, обратил внимание, что вокруг одни только герои Шукшина.
И литературовед Виктор Горн, хоть и немец по происхождению, словно из какого-то рассказа Шукшина, и прозаик Саша Родионов, и сам я…
А что делать? Впитываешь в себя местный пейзаж, местную речь и сам становишься местным, и подобно герою Шукшина начинаешь вести себя.
Потом, когда выпивали, зачем-то разругался с телевизионщиком, как будто это он и виноват в том, что творится в Останкино. Потом полез купаться в Катунь, несколько раз взмахнул руками, оглянулся, а Виктора Горна, который остался на берегу, возле одежды, уже совсем и не видно…
Кое-как выбрался. Долго потом шел по берегу к своей одежде.
Но шукшинский колорит и в Москве продолжался…
Ехал на первой электричке из Домодедово — в вагоне девки шампанское пьют из горлышка…
— Чего гуляете с утра? — спросил у них.
Мир переполнен мыслями, словами…
еще немного — хлынет через край.
Когда же смоет эту муть волнами –
откроется бессловный, чистый рай.
Рвётся душа к Богу,
бьётся в грудную клеть…
Отскочит и бьётся снова,
желает к Богу взлететь.
Пожалуй, никогда ещё не было в нашей словесности столь явного противостояния поэзии мысли и поэзии чувства, как сегодня. Во многом это связано и с тем, что в литературу ринулись шеренги людей, полагающих, что стихи писать – как стакан воды выпить. Кроме того, прививку сухого ума, полученную от Бродского поистине в промышленных масштабах, современная русская поэзия должным образом, увы, ещё не «переварила»: важно взять всё новое и художественно-привлекательное, а иное, скучное и субъективное, напоминающее бесчисленные образцы авторского стиля, отложить на дальнюю библиотечную полку. Так не получилось, и новые юные поэты горстями высыпают песок рассудочных сентенций в собственные строки, вместо того чтобы уронить в них органичный образ, подобный родниковой влаге.
Одновременно лирические высказывания, переполненные переживаниями и чувствами автора, порой катастрофически теряют предметность и вываливаются в некую сферу «хороших поступков и правильных соображений», что так часто встречается в опусах духовной и гражданской тематики.
Один из самых любимых писателей детей и юношества Леонид Анатольевич СЕРГЕЕВ отмечает в эти дни своё 80-летие. Он — лауреат премий им. С. Есенина и А.Н. Толстого, диплома первой степени «Золотое перо Московии», победитель Всероссийского конкурса на лучшую книгу о животных 2004 года. Поздравляем Леонида Анатольевича и желаем мастеру пера, нашему постоянному автору здоровья, долголетия и дальнейших творческих успехов.
Рассказ
И на многолюдной улице, и в тиши двора — всюду он был значителен одним своим присутствием, всюду был хозяином положения, всегда говорил напрямик, и слова его были весомые и чёткие, как отливки из металла. От него исходила властная подъёмная сила, некий магнетизм, который будоражил окружающих. Несговорчивый бунтовщик, лидер по натуре, он заражал своей энергией, за ним шли, ему верили; бывшие фронтовики меж собой звали его «командир», «крутой мужик». Неутомимый непоседа, он вечно спешил, точно экономил время, хотел не просто побольше сделать, а выжать из жизни всё, что можно выжать в его положении. Его несгибаемость была ответом на вызов судьбы. И самое поразительное — несмотря на увечье, он сохранил светлый взгляд на мир и ко всяким бытовым неурядицам — а их хватало в то послевоенное время — относился весело, не разухабисто-весело, а иронично-весело, чем снимал у людей раздражительность и злость; правда, иногда его ирония отдавала горечью. Таким я запомнил фронтовика, «командира» дядю Колю, безногого инвалида, передвигавшегося на каталке с подшипниками.
Широкогрудый, широколицый, всегда гладко выбритый, он, в отличие от других фронтовиков, носил китель без наград и нашивок за ранения и никогда не говорил о войне. В то время инвалиды с утра до вечера торчали в пивной; многие из них опустились — ходили небритыми, оборванными, изъяснялись без всяких ограничений — через слово пуляли матом; особо запойные дебоширили, дрались друг с другом костылями, а разбредаясь по домам, орали во всю глотку и швыряли камни в окна со слепой незатухающей ненавистью. Страх, сокрушающий всё ужас катился перед пьяными инвалидами... Кстати, по слухам, некоторые из них и не были на фронте, а получили увечья под колёсами поездов и трамваев. В самом деле, кое-кто из инвалидов так афишировал свои подвиги и бравировал наградами, что это вызывало подозрение. Говорили, что эти «герои» купили ордена и медали на барахолке (что действительно практиковалось). Днём некоторые инвалиды просили милостыню у церкви, выставляли напоказ обрубки рук и ног и пели матросские песни, вроде: «...морская пучина была нам могилой... и дно!». Им подавали — известное дело, народ наш всегда отличался состраданием и доверчивостью. Говорили также, что кое-кто из этих нищих держит в матрацах тысячи, но в это мало верилось — богатство и беспробудное пьянство — малосовместимые понятия.